Горы и люди обратились в дымку и рассеялись. В глазах спящего потемнело. Его бесконечный сон кончался, хотя шаги спускавшихся все еще были слышны.
Сердце его бешено колотилось, изнутри рвался крик: «Они идут! Они идут!» Вскочив, в страхе (по крайней мере, так ему показалось во сне) он начал заваливать дверь всем, что попадалось под руку, — скамьей, инструментами, деревянными брусками, гвоздями и огромным крестом, над которым он сейчас работал. Затем он снова упад на стружку и щепки и затаился.
Странная тревожная тишина повисла в комнате — плотная и удушливая. Звуки исчезли — он не слышал ни людей, ни Господа. Словно темный бездонный пересохший колодец всосал в себя все, даже бдительного дьявола. Сон ли это? Смерть ли, бессмертье, Господи? В ужасе, из последних сил человек попытался ухватиться за тонущий во всем этом рассудок и спастись, и — проснулся.
Он весь вспотел. Из сна ничего не помнил. Только, пожалуй, одно — его кто-то ловил. Но кто?.. Один? Много? Люди? Бесы?.. Он не мог вспомнить. Насторожившись, он прислушался. В тишине ночи слышалось дыхание деревни — дыхание многих душ. Жалобно пролаяла собака, во дворе зашумело дерево. Нежно и монотонно в дальнем конце деревни мать укачивала своего ребенка… Ночь была полна шорохов и шепотов, которые он так хорошо знал и любил. Вот говорит земля, вот ей отвечает Господь, и мало-помалу человек обретает покой. На мгновение он даже испугался, что остался на земле один-одинешенек.
Из соседней комнаты, где спали родители, донеслось прерывистое дыхание отца — несчастный старик не мог заснуть. Он выворачивал губы, упорно раскрывая и закрывая рот в надежде, что оттуда прольется слово. Уже много лет он мучил себя таким образом, стараясь выдавить из себя звук человеческой речи. Но парализованное тело не слушалось. Снова и снова он заставлял себя, потея и пуская слюни, и иногда после отчаянных усилий ему удавалось произнести одно слово по слогам — только одно слово, всегда одно и то же: «А-до-най». Адонай. И больше ничего — только Адонай… И произнеся его, он успокаивался на пару часов, пока жажда речи снова не охватывала его, и он не начинал снова бороться с языком…
— Это моя вина… моя, — пробормотал человек, и глаза его наполнились слезами.
Слыша в ночной тишине мучения отца, сын тоже переполнялся мукой и принимался непроизвольно открывать и закрывать рот. Он прислушивался к звукам, доносившимся из-за стены, чтобы самому повторить все, что проделывал отец, и поддержать его неимоверные усилия. Вместе со стариком он вздыхал, беспомощно издавал беззвучные крики, пока снова не погрузился в сон.
Но не успел он заснуть, как дом задрожал, скамья, инструменты, крест — все, чем была забаррикадирована дверь, рухнуло на пол, дверь распахнулась, и на пороге показался рыжебородый. Огромный, он хохотал и протягивал руки.
Человек закричал и проснулся.
ГЛАВА 2
Он сидел на стружках, прислонившись к стене. Над его головой висел лоскут кожи, утыканный двумя рядами гвоздей. Каждый вечер, перед тем как заснуть, он бил и терзал этим бичом свое тело, чтобы оно оставалось недвижимым в течение всей ночи, не поддаваясь искушениям. Легкая дрожь пробежала по плечам. Он не мог вспомнить, какие искушения посещали его нынешней ночью, но чувствовал, что избежал большой опасности.
— Я больше не могу это выносить. Довольно, — прошептал он, подняв глаза к небу. Утренний свет, неверный и бледный, проскальзывал в дверные щели, мягко оттенял желтый камышовый потолок.
— Я больше не могу терпеть. С меня довольно, — повторил он громче, яростно сжимая зубы.
Взгляд его погружался в наплывающие потоки света, и внезапно он увидел всю свою жизнь: посох отца, зацветший в день свадьбы; молния, поразившая новобрачного и навсегда парализовавшая его; родная мать, глядящая на него, своего сына. Она ничего не говорила, но он слышал ее немую жалобу — она была права! Днем и ночью собственные прегрешения ножами впивались ему в сердце. Тщетно пытался он осилить последнего из оставшихся дьяволов, имя которому был Страх. Всех остальных он уже одолел: бедность, страсть к женщинам, радости юношества, счастье домашнего очага. Он победил их все, все, кроме Страха. Ах, если бы и его удалось победить, если бы он смог… А время для этого уже пришло, ведь он стал мужчиной.
— Я виноват в том, что отец парализован, — бормотал он. — Я виноват в том, что Израиль до сих пор стонет под игом…
Забив крыльями, грозно закричал петух — наверное, во дворе соседнего дома, где жил его дядя раввин. Похоже, петух устал от слишком долго длившейся ночи и теперь требовательно взывал к солнцу.