Мордвига-Прайм – цивилизованный мир, чья поверхность уже почти скрылась от любопытных глаз, которые могли наблюдать за ней с орбиты. Фабрики, заводы, космодромы, атомные станции, жилые районы, тысячи километров дорог и монорельсовых путей, местами даже несколько слоёв всего вышеперечисленного. И как бы в пику апофеозу урбанизации Тысячеликий Город принял на этой планете вид поросшей мхом древности из глубин истории человеческой цивилизации.
Невысокие глиняные дома, крытые соломой и корой; колонны минаретов, из которых вещали пророки и сумасшедшие, рынки с хрупкими лавками из тростника, дворцы с куполами и стягами, чьи цвета изменялись каждое мгновение. Только лишь святилища Тзинча до сих пор не определились с формой: в одно мгновение они вытягивались до самых небес – а один из золотых шпилей даже пронзил биокорабль на орбите – в следующий миг строение возвращалось обратно к грешной земле, обрастая многочисленными подземными этажами. Улей Банцао после преобразования вообще "утонул" относительно пригорода. Тысячеликий город стал воронкой, впадиной, затягивающий в свои недра неосторожных путников, которые обязательно потеряются на его узких улочках.
Разнесённый лапами-косами иерофанта храм с девятью минаретами оседал на землю мелкими обломками в облаке пыли, чтобы уже в следующее мгновение на месте руин к сапфировым небесам потянулась постройка, напоминающая орочью мусорную гору, внутри которой меки собирают горканафт.
Иерофант неутомим. Он проревел яростный вопль, отчего заложило уши, и снова бросился в атаку. Разрушение и уничтожение давались тиранидам так легко, что даже Тысячеликий Город не мог обратить вспять подобное опустошение или же преобразовать его в нечто новое. Квартал за кварталом превращались в прах и пепел, а немногочисленные защитники были не способны отбросить рой.
Ещё один клин крикунов сорвался с насестов серебряной башни и устремился к тучам горгулий, которые охотились на улицах за пышущими жаром огневиками или же за перепуганными представителями десятков и сотен народов. В насыщенном магией воздухе столкнулись чудовища одно другого страшнее. Синекожие скаты с разверзанными пастями, клыками и зубами в самых неожиданных местах схлестнулись со змеями с бледной чешуёй, перепончатыми крыльями и парой лап, которые заканчивались органическими клинками или биооружием. Первые были способны не только прогрызать любой, сколь угодно прочный, материал, но и существовать одновременно в двух мирах. Они постоянно мерцали. Крикуны становились едва различимы, когда в их сторону летели разъедающие снаряды, и наливались цветом, когда набрасывались на чужаков. Бесплотные призраки в один миг, и кровожадные чудовища в другой. На брусчатку, мозаику, камнебетон или землю Тысячеликого Города – моргни, и поверхность улья изменится – снова и снова падали истекающие ихором горгульи или же их разорванные, словно пропущенные через мясорубку, останки.
Летучие скаты принадлежали Тзинчу, но во время битвы они издавали боевой рёв, созвучный с тем, который орут воины Кхорна. Крикуны наслаждались бойней, и напугали бы любого, но только не Великого Пожирателя. Внутри этого циклопического, богоподобного организма каждое мгновение возникали миллионы новых клеток, а поэтому он не обращал внимания на гибель старых. Постоянный рост и развитие – старые клетки даже вредны.
Крикунов съели, несмотря на все хитрые трюки.
В нескольких километрах западнее иерофанты добрались но несущих опор, на которых покоился дворец, чьи стены были сложены из камней всех цветов радуги. Он рухнул, потянув за собой рядом расположенные острые шпили. Облако пыли накрыло половину города, чтобы обратиться цветочной пыльцой. Разрушение вызвало не шок и трепет, а восторг и наслаждение. Аромат, отдалённо напоминающий смесь бодрящей мяты, сладкой корицы и дразнящего кардамона, кружил голову даже Асфалоту, что уж говорить о горожанах. Они больше не бежали от чужаков, а останавливались, выкрикивали приветствия, размахивали руками и радовались наступающему концу света. Их разрывали в клочья, но люди и нелюди Тысячеликого Города отправлялись на тот свет уверенные в том, что переродятся в иное время, в ином месте и, скорее всего, в иной форме.
Чернокнижника такая перспектива не радовала. Ему нравилось и нынешнее неспокойное время, и проклятое место, и форма, которой он достиг за тысячелетия. Асфалот дождался, когда последний транспорт завершит высадку, а потом махнул посохом в сторону пыли, розовой пыльцы и сиреневой дымки, в сторону колдовского огня, биоплазмы и сцепившихся не на жизнь, а на смерть чудовищ самых диковинных форм и расцветок.