«Кто дал тебе право подобным образом разговаривать с коррехидором короля? Разве тебе не известно, кто мы, испанцы, такие? Клянусь жизнью короля, если ты не заткнешься, я прикажу схватить тебя и устрою тебе и твоим друзьям такое, что вы запомните это на всю оставшуюся жизнь. Я клянусь, что если ты не успокоишься, я рассеку тебя одним ударом надвое, а затем порежу на мелкие кусочки».
Инкская знать в отличие от крестьянства была полигамной, в общем кругу жен выделялась «главная». Заключение брака с этой женщиной обставлялось соответствующей ритуальной церемонией. Ей был навечно гарантирован привилегированный статус. Прочих же жен называли «побочными», или наложницами. Были императоры, например, Уайна Капак, у которых число наложниц доходило до нескольких тысяч. Но только дети, рожденные от главной жены, имели «самую чистую кровь» и, следовательно, считались законными. Дети же наложниц считались незаконнорожденными. Если членам высшей инкской аристократии дозволялось жениться на своих сводных сестрах, то только сам император мог взять себе в жены свою родную сестру. Выйдя замуж, она становилась койей, или королевой, — посредством этого сохранялась чистота королевской родословной. Таким образом, Кура Окльо являлась и главной женой Манко Инки, и его родной сестрой. Соответственно нельзя было даже вообразить себе, чтобы какой-нибудь имперский подданный, — не говоря уже о чужеземце, — мог осмелиться просить императора уступить свою жену. То, что двадцатиоднолетний Гонсало Писарро так поступил, шокировало не только инкскую элиту, но и самого Манко Инку.
Надеясь умилостивить брата могущественного Франсиско Писарро, Манко приказал собрать огромное количество золота и серебра. Затем он распорядился доставить его. Император самолично присутствовал при доставке драгоценностей во дворец Писарро. По словам очевидцев, Гонсало, с интересом рассматривая сокровища, но при этом не забывая о своем требовании, воскликнул: «Ну что ж, господин Манко Инка, а теперь доставьте леди койю! Серебро — это, конечно, хорошо, но в первую очередь нам нужна именно она».
Осознав, что Гонсало действительно настроен серьезно, Манко пришел в настоящее отчаяние. После того, что Манко пришлось испытать унижение, прячась от убийц в спальне Альмагро, после того, как его дворец был разграблен, после всех этих ежедневных требований доставлять все больше и больше золота и серебра, от Манко теперь требовали уступить свою жену и сестру надменному чужеземцу. Пытаясь найти выход из своего затруднительного положения, Манко в итоге набрел на достаточно разумную идею: что, если уступить Гонсало не койю, а какую-то другую красивую женщину? Инкская женщина, которая была бы еще краше, чем его королева? Вот как рассказывал о происходившем сын Манко, Титу Куси:
«Мой отец, видя, с какой настойчивостью они требуют от него королеву, и, осознавая, что он не в состоянии обойти это требование стороной, послал за одной очень красивой женщиной, которая очень хорошо одевалась и имела изумительную прическу, с тем чтобы ее доставили во дворец вместо затребованной королевы. [Но] когда они увидели ее, они сказали, что она не похожа на королеву, что это совсем другая женщина… и что он [Манко] должен представить им королеву, а не отнимать у них попусту время».
Все еще отказываясь выдавать свою жену. Манко собрал еще двадцать красивых женщин в надежде, что Гонсало в итоге выберет из них одну или несколько дам и забудет наконец о жене императора. Но Гонсало не проявил к ним никакого интереса; он все более энергично настаивал на том, чтобы ему выдали именно инкскую королеву. Испытывая все возрастающее отчаяние, Манко послал за другой своей сестрой, Ингилль, которая очень походила на его жену. Распорядившись, чтобы ее нарядили и причесали в точности так, как одевается и причесывается койя. Манко выставил перед испанцами свою последнюю «отвлекающую приманку». Император сделал вид, что он пребывает в исключительном унынии ввиду необходимости уступать свою собственную жену. «Когда испанцы увидели ее… такую элегантную и красивую, они с большим энтузиазмом и радостью закричали: „Да, это она, это она. Это леди койя — и никто другая“».