— Значит, вы хотите, чтобы я вас прикончил? — вскипел он.
— Чем? Твоей шпажонкой? — спросил с издевкой веселый незнакомец, скидывая с себя плащ. — Дорогой мой, да на ней наросло с полдюйма[6] ржавчины.
— И я оставлю ее в твоих потрохах, негодяй!..
— С годами ты становишься все смешнее, приятель.
— Да бросьте вы, черт побери! Убирайтесь или я убью вас как бешеную собаку!.. Панчита!.. Неси мою драгинассу![7]
— Мне кажется, твоя жена не слишком торопится увидеть мою кровь, — сказал неизвестный, опираясь о стол и пристально вглядываясь в трактирщика.
Потом он обернулся к первому кабальеро, присутствовавшему при этой забавной сцене, которая тем не менее могла закончиться трагически, и спросил:
— А не кажется ли вам, сеньор, что это все тот же одержимый гасконец? Супружество его нисколько не успокоило.
Слова эти были произнесены тоном, несколько отличавшимся от первоначального. Дон Баррехо, поразившись интонации, которую он, казалось, уже когда-то слышал, недолго сомневался, а потом бросился к незнакомцу и сжал его в объятиях, приговаривая:
— Tonnerre!.. Баск Мендоса!.. Крепкая рука сына Красного корсара!..
— Так-то ты хотел узнать меня? — сказал бискаец, обнимая трактирщика с куда меньшим энтузиазмом.
— Да ведь шесть лет прошло, дорогой мой.
— Но ты все тот же. Еще немного, и ты вскрыл бы мне живот своей знаменитой драгинассой, а потом выцедил бы по капле мою кровь.
— Tonnerre!.. Ты вывел меня из терпения!..
— Я это проделал, чтобы убедиться, осталось ли в моем гасконце хоть что-то гасконское.
— Мошенник!.. Ты в этом сомневался? — вскрикнул дон Баррехо, возобновляя объятия. — А что ты здесь делаешь? Откуда прибыл? Каким добрым ветром занесло тебя в таверну «Эль Моро»?
— Не торопись, милый мой гасконец, — сказал баск.
Потом, указывая на французского кабальеро с низовьев Луары, который, улыбаясь в усы, наслаждался разыгрывавшейся перед ним сценой, баск спросил:
— А сеньора, что сидит вон за тем столом и пьет твое скверное вино, узнаешь?
— Скверное, ты сказал?
— Ладно, после разберемся.
Дон Баррехо, уставившись на кабальеро, то и дело тер лоб, словно хотел таким образом вызвать воспоминания о далеких днях. Внезапно он бросился с протянутыми руками к столику:
— Tonnerre!.. Сеньор Буттафуоко!
Знаменитый буканьер[8] маркизы де Монтелимар, улыбаясь, поднялся и с жаром потряс протянутые руки:
— Постарел ты, что ли, дон Баррехо, старых друзей не узнаешь?
— Последствия женитьбы, — сказал Мендоса, трясясь от смеха.
Бравый гасконец даже не обратил внимания на эти слова. Он бросился к длиннющей стойке из красного дерева, крича во все горло:
— Панчита!.. Панчита!.. Выноси из погреба самые лучшие бутылки и оставь в покое шпагу. Она мне больше не нужна!..
Потом он в три прыжка вернулся к столику, за которым сидели буканьер и бискаец, и спросил, опершись о стол обеими руками:
— Так зачем же вы приехали сюда после стольких лет разлуки? Как идут дела у графа ди Вентимилья? А что с маркизой де Монтелимар? Откуда вы появились? Сан-Доминго так далек от Панамы.
— Тише, — сказал Мендоса, показывая пальцем на пивших мецкаль метисов.
— Что такое? — спросил гасконец.
— Ты можешь попросить их уйти?
— Если они не уйдут по-хорошему, я вытолкаю их, — ответил грозный трактирщик. — За таверну плачу я, а не они, разрази их гром!..
Он подошел к столу, за которым мирно сидели выпивохи, и сказал, указывая трагическим жестом на дверь:
— Моей жене стало плохо, ей надо отдохнуть. Можете не платить, но уходите сейчас же. Выпитый мецкаль я вам дарю.
Метисы переглянулись, несколько удивившись, потому что именно в этот момент грациозная кастильянка, вместо того чтобы лежать в постели, вышла из погреба, с трудом удерживая в своих крепких руках большущую корзину, полную запыленных бутылок.
Однако обрадовавшись, что не заплатят за выпивку ни пиастра,[9] они поднялись, взяли свои старые, поношенные сомбреро[10] и ушли без каких-либо возражений, хотя снаружи не прекращался жуткий ливень.
— Женушка, — сказал дон Баррехо, — мне выпала высочайшая честь представить тебе сеньора Буттафуоко, настоящего французского дворянина, и вот эту старую шкуру, Мендосу, которого ты уже знаешь. Обними их покрепче, к ним я ревновать не буду.
7
8
9