Но губы сообщают лишь конкретные факты: сорван кран с горячей водой, не знаешь ли ты мастера, не договоришься ли, пускай придет, я сейчас все время дома. «Я дам тебе телефон», — говорит Ида. «Разумеется, я сам позвоню, — заверяет Николин и добавляет: — Можно зайти на чашечку кофе?» Ида пожимает плечами. «Я опять уезжаю», — говорит она. «А когда вернешься?» — допытывается он.
Приходит с газетой, садится в кухне на свое прежнее место, Ида что-то режет, готовит. Николин сидит, разложив на ее столе «Тыгодник», большие листы стекают на пол. Кухня слишком тесная — собой и этой разложенной газетой он занимает все пространство, вдыхает весь воздух, забирает свет. Они разговаривают тихо, вяло. Выработавшийся с годами рефлекс: встреча автоматически вызывает усталость. Ида кормит Николина, ставит на эту газету, прямо ему под нос мисочку с супом. Он благодарно улыбается и молча ест. Словно птенчик, вымахавший до немыслимых размеров, однако утративший способность покинуть гнездо. И чем больше в улыбке благодарности, чем вкуснее суп, тем больший Иду охватывает гнев. Не дающий пошевелиться, точно ее пригвоздили к месту. Ярость. Она старается держать себя в руках: ждет, пока Николин закончит, забирает у него пустую миску. Кладет в раковину и говорит, что ему пора. Он молча, без единого вздоха снимает с вешалки куртку и уходит. Произнеся лишь что-то вроде: «до свидания» или «будь здорова». Но неразборчиво, скороговоркой.
Когда Майя поступила в университет, они разменяли квартиру на две поменьше. Первый год Николин приходил за своими книгами, которые остались у Иды в коробках, брал по три-четыре, чтобы всегда был повод зайти. Говорил, что дома у него все полки заняты. Заглядывал в холодильник, они вместе перекусывали, потом Николин уходил. Топтался на пороге, жаловался.
Николин с незапамятных времен изучает кич, двадцать лет назад собирался писать об этом кандидатскую диссертацию. Теперь он преподает историю, но все равно повсюду ищет кич. Анализирует, разглядывает на свет, ненавидит и обожает одновременно. Николину никогда не надоедает эта игра — любое явление рассматривать как потенциальный носитель кича. Он занимается этим спокойно, с упорством, методично занося наблюдения в блокноты своими небольшими женственными руками и в виде афоризмов подбрасывая ученикам.
Кич — пустое поверхностное подражание тому, что было реально пережито, открыто впервые и единожды. Кич — вторичность, копирование, мимикрия, пытающаяся использовать уже существующие формы. Кич — имитация чувств, паразитирование на элементарном, примитивном аффекте и наполнение его ограниченным содержанием. Любая вещь, притворяющаяся другой с целью вызвать эмоции, есть кич.
Любая подделка — нравственное зло, поэтому кич опасен. Кич для человека страшнее всего, даже смерти.
Ида подозревает, что за этой темой стоит нечто другое, символическое, и безнадежно погрязший в ней Николин совершает мистерии, приближаясь к глубокой мрачной тайне, где кич — только предлог, ключик.
Люди встречаются лишь затем, чтобы увидеть, насколько они несхожи. С теми, кто отличается от нас сильнее прочих, мы остаемся дольше. Жизнь будто желает продемонстрировать все, что нами не является. Каждый очередной день с Николиным — свидетельство того, что расхождения наши непреодолимы. Восемнадцать лет совместного существования.
Ида глядела, как он делает свои короткие пометки на карточках — максимум два слова, точно шифр. Опаснее всего эмоции с их маниакальным стремлением к самовыражению, они нетерпеливы, не в силах дождаться нового, оригинального — а потому с разгону бросаются в избитые формы. Чем острее чувство, тем больше искушение использовать уже использованное — чем сильнее болят ноги, тем скорее они найдут старые разношенные тапки. «Кич есть насилие над эмоциями», — записывает Николин мелкими, отдельными буковками, напоминающими ряды хромосом.
Вот они стоят в кухне, друг перед другом. Очень долго. Меряются взглядами — не способные ни на какую другую борьбу. Ида видит гримасу, моментально исчезающую под удивленно приподнятыми бровями. Но она успевает запомнить это мимолетное выражение, мелькнувшее и тщательно замаскированное. Пустое чужое лицо. Всякая любовь есть кич, нет для нее новых форм — все использованы тысячекратно. Нет формы — нет и любви. Ида ощущает боль где-то в области сердца, потому что Николин мертв.
«Есть люди, которые занимаются не своим делом», — думает она. Примись человек за ту, другую тему, о существовании которой он даже не догадывается, но которая важна для него по-настоящему, сумел бы сказать что-то важное. Но, не распознав свою тему, мы полностью отдаемся чужой. И умираем еще при жизни.