- Тем, что Барбара любит меня.
- Тебя любила и первая жена - Елизавета Австрийская.
- Да! - вспыхнул король, обозленный словами матери. - Да, любила. Но вы сначала разлучили меня с нею, а потом извели потаенным ядом из наследия благочестивых Борджиа.
Дверь распахнулась, вбежала Анна Ягеллонка, сестра молодого короля. Рухнула на колени между братом и матерью:
- Умоляю. не надо! Даже в комнатах фрауцыммер слышно каждое ваше слово, и лакеи смеются. сжальтесь! Не позорьте же перед холопами свое достоинство Ягеллонов.
- Хорошо, - согласился Сигизмунд-Август, нервно одернув на себе короткий литовский жупан. - Мертвых уже не вернуть из гробов, но еще можно вернуть те коронные деньги, что тайно погребены в сундуках аугсбургских Фуггеров.
Бона Сфорца злорадно расхохоталась в лицо сыну:
- Ты ничего не получишь. И пусть пропадет эта проклятая Польша, где холодный ветер задувает свечи в убогих каплицах и где полно еретиков, помешанных на ереси Лютера.
После отъезда сына она тоже велела закладывать лошадей. Ее сопровождали незамужние дочери - Анна и Екатерина Ягеллонки. Спины лошадей, потные, были накрыты шкурами леопардов.
- Едем в замок Визны, - сказала Сфорца; под полозьями саней отчаянно заскрипел подталый снег. - О, как я несчастна! Но вы, дочери, будете несчастнее своей матери. Я изнемогла вдали от солнца прекрасного Милана. Как жить в этой стране, если к востоку от нее - варварская Московия, а из германских княжеств наползает на Полонию лютеранская ересь! Я не пожалела бы и миллиона золотых дукатов, чтобы в городах моего королевства освещали мне путь костры святой инквизиции.
.Было время гуманизма и невежества, дыхание Ренессанса коснулось даже туманных болот Полесья, а ветры из Европы доносили дым костров папского изуверства. Правда, в Польше тоже разгорались костры: заживо сжигали колдуний, упырей, ворожеек и отравителей. Но казни еще не касались "еретиков" лютеранской веры, поляки тогда были веротерпимы, и Реформация быстро овладевала умами магнатов и "быдла". Бона Сфорца сказала:
- Без псов господних нам не обойтись.
"Псами господними" называли себя иезуиты.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В каминах мрачного замка Визны жарко потрескивали дрова, но все равно было зябко. Бона Сфорца накрыла голову испанским беретом из черного бархата, ее платье - платье вдовы - было густо осыпано дождем ювелирных "слез", отлитых при дворе испанского короля Филиппа II из чистого мексиканского серебра.
Махра Вогель, ее приемная дочь, тихо играла на лютне.
- Когда-то и я трогала эти струны, - сказала Бона, вычурно ступая на высоких котурнах. - Но все прошло. все, все, все! Теперь я жду гонца из Вильны, а он все не едет.
- Может, его убили в дороге, - подсказала Махра.
- Такое у нас бывает. часто, - согласилась Бона.
Она выглянула в окно: за рекою чернели подталые пашни, дремучие леса стыли за ними, незыблемые, как и величие древней Полонии. Наконец она дождалась гонца, который скакал пять суток подряд, скомканный вальтрап под его седлом был заляпан грязью, как и он сам. Гонец протянул пакет:
- Из Литвы, ваша королевская ясность.
- Кто послал тебя ко мне?
- Петр Кмит, маршал коронный.
- Что ты привез?
- То, о чем знают уже все. Король и ваш сын Сигизмунд-Август ввел Барбару Радзивилл в Виленский дворец, публично объявив ее своей женою и великой княгиней Литовской.
Нет, ничто не изменилось в лице Боны Сфорца.
- Ты устал? Ты хочешь спать? - пожалела она гонца.
- Да, устал. Хочу спать и - пить.
Сфорца перевернула на пальце перстень, сама наполнила бокал прохладной венджиной и протянула его гонцу:
- Пей. С вином ты уснешь крепко.
Потом из окна она проследила, как гонец, выйдя из замка, шел через двор. Ноги его вдруг подкосились - он рухнул и уже не двигался. В палатах появился маршалок замка:
- Гонец умер. Еще такой молодой. жалко!
- Но он ведь слишком утомился в дороге.
Перстень на ее пальце вдруг начал менять окраску, быстро темнея. Махра Вогель перестала играть на лютне:
- Что пишут из Литвы?
- Дурные вести - у нас будет молодая королева, и сам всевышний наказал гонца, прибывшего с этой вестью.
Теперь осталось дело за малым: возмутить шляхту и сейм, всегда алчных до золота, чтобы они не признавали брака ее сына. Петр Кмит был давним конфидентом Боны, по его почину быстро собрался сейм. Подкупленные шляхтичи требовали от Сигизмунда-Августа, чтобы он оставил Барбару Радзивилл.
- Эта паненка, - кричали ему, - уже брачевалась со старым Гаштольдом, что был воеводой в Тракае на Виленщине, так зачем нашему королю клевать вишни, уже надклеванные ястребом?
Сигизмунд оставался непреклонен в своем решении:
- Болтуны и пьяницы, замолчите! Я ведь не только последний внук Ягеллончика, но я еще и человек, как и все мы. грешные. А любовь - дело сердца и совести каждого христианина. И вы знайте: да, я безумно люблю Барбару.
Напрасно люблинский воевода Тарло рвал на себе кунтуш:
- Сегодня она только княгиня Литовская, а завтра ты назовешь ее нашею королевой. Пересчитай мои рубцы и шрамы, король! Я сражался за наши вольности с татарами, с германцами, с московитами, когда тебя еще не было на этом свете. Так мне ли, старому воину, кланяться твоей захудалой паненке?
Сигизмунд-Август усмехнулся с высоты престола:
- Воевода! Барбара достаточно умна и образованна, чтобы даже не замечать, если ты не удостоишь ее своим поклоном.
Во время этого "рокоша" Бона Сфорца сидела в ложе, укрывая за ширмою своего фаворита и врача Папагоди, который был поверенным всех ее тайн и всех ее страстей. Сейм уже расходился, и тогда Бона с кроткой улыбкой подошла к сыну.
- Я уважаю твое чувство к женщине, покорившей тебя, - сказала она, прослезясь. - Будь же так добр: навести меня вместе с Барбарой, я посмотрю на нее, и мы станем друзьями.
Здесь уместно сказать: при свиданиях с матерью король не снимал перчаток, ибо в перстнях ее таились тончайшие ядовитые шипы - достаточно одного незаметного укола, чтобы мать отправила на тот свет родного же сына. Сигизмунд-Август отвечал, что согласен навестить ее вместе с Барбарой:
- Но прошу вас не блистать перед ней перстнями.
Барбара, желая понравиться свекрови, украсила голову венком из ярких ягод красной калины - это был символ девственной и светлой любви. Бона расцеловала красавицу:
- Ах, как чудесны эти языческие прихоти древней сарматской жизни! А я начинаю верить, что ваша светлая любовь к моему сыну чиста и непорочна, добавила Бона с усмешкою.