- Ну, знаете ли! Мы, в конце концов, только маленькая лаборатория! - Кузьмин пожал плечами.
Но через два месяца, когда лаборатории впервые предложили представить перспективный, лет на десять - пятнадцать, план, втайне торжествующий Герасименко - еще бы, это был его триумф, его признание!-включил Кузьмина в редакционную комиссию. И на очередном заседании-сидении, потому что все как-то заробели, обрушился на Кузьмина: "Что вы молчите! Где ваши фантастические проекты?" Кузьмин встал и высказался от души. Поднялся крик, гвалт. За криком Герасименко подмигнул Кузьмину. Кузьмин потеплел к нему сердцем.
Зимой же Кузьминых разыскала Актриса. Она ворвалась к ним шумная, цветущая, очаровала и завертела Наташу, в тот же вечер утащила ее за кулисы к необыкновенному куаферу - они вернулись за полночь, обе с сияющими глазами, пахнущие шампанским и, разбудив, расшевелив Кузьмина, сообщили ему, что через две недели Наташа начнет работать в театре - помощником художника-костюмера. Кузьмин посмотрел на изменившуюся свою жену, оценил талант мастера, простыми ножницами сделавшего знакомое лицо вновь непроницаемо-загадочным, и засмеялся.
- Я решила - решилась! - вас спросить. И объяснить одну вещь,- сказала Кузьмину Актриса, когда он провожал ее домой.
Под светом фонарей искрился сыпучий снег, скрипел под их медленными шагами. На пустынной Пушкинской она остановилась напротив памятника, оглядела всю площадь. Было тихо; неподвижные деревья, осыпанные снегом, и канделябрами торчащие фонари, темный фасад кинотеатра делали пейзаж похожим на декорацию.
- Почему вы скучный, милый доктор? У вас даже нос стал расти. Ну, посмотрите! - Актриса повела рукой, как бы открывая Кузьмину площадь.- Какой прекрасный, торжественный и нежный мир вокруг вас!.. Вот, смотрите, скучный гений,- идет снег! И в каждой снежинке - не поправляйте меня! - есть хоть атом тех, кто был прежде нас. Их нет, и они с нами. Во всем! Но тише, тише: вы на сцене,- шепнула она, и Кузьмин, подчиняясь, прислушался - поддался ее взгляду.- Вот рампа,- так же таинственно продолжала она шептать.- А занавес уже поднят. И зрители на своих местах. И статисты. И у вас - роль, в этом акте. Единственная! Безумный театр! - воскликнула она, почти заплакала.- Без сценария и режиссера!.. Что будет, доктор милый?
- Что случилось? - Кузьмин наклонился к Актрисе, заглянул ей в лицо.
- Там плохо. Она все оставила, прекратила работу. Вы понимаете? Сейчас все зависит от вас. Найдите "включения"! Найдите что-нибудь! Почему, почему вы уехали?
- На том уровне я себя исчерпал,- сказал Кузьмин, и это прозвучало снисходительно. Актриса внимательно взглянула на него, выпростала свою руку из-под его руки и заступила дорогу.
- А сейчас у вас тот уровень?
- Сейчас у меня годовой отчет и ревизия,- отшутился он.
А между тем их старый дом стали выселять, и однажды Наташа прямо в коридоре бросилась Кузьмину навстречу, повисла на нем, держа в руке открытку из райисполкома.
И вот - все! Он тихо притворил знакомую дверь, расцеловался с плачущим, дребезжаще причитающим дядей Ваней и вместе с Николашкой поднял, понес вниз шкаф. Он никогда, никогда больше не возвращался к этому дому, хотя бы потому, что дом сломали, размололи его кирпичи, засыпали его фундамент песком, а потом черной пахучей землей, насадили деревца, и получился миленький дворовый садик с уютной толстенькой монастырской стеной в углу.
13.
Прошел еще год. До Кузьмина дошло, что понедельник - день тяжелый, что хорошо работать поблизости от дома, что однокомнатная квартира- еще не рай.
Летали ракеты, и люди уже осторожно вышли в космос, впервые действительно оторвав себя от среды обитания; уже осуществилась пересадка сердца и даже гена, трансплантация почки стала обыденностью, а люди болели и умирали от гриппа, в эпидемиях холеры; инфаркты и рак убивали по-прежнему. В Копенгагене отец современной иммунологии сказал журналистам: "Значит, овладеть биологией человека труднее, чем выйти в космос, трансплантировать сердце и изменить один ген. Нужны усилия, сравнимые с работой Создателя, ибо мы замахнулись на саму смерть!"; а у Кузьмина родилась светловолосая и светлоглазая Анюточка.
- Эта складная девка- порох! - определила Актриса.- Ваших кровей,- оглянувшись на дверь, шепнула она Кузьмину.- И вам с ней не совладать. Берите меня в няньки! Я отснялась, делать ничего не хочу. А в лабораторию к себе вы меня не возьмете? Куда бы мне приткнуться?
В любви рожденная, шустрая и предприимчивая, Анюточка сразу начала дружить с миром; она с рождения узнавала предметы и явления, такие, например, как отец. Еще не умея лепетать, она при виде Кузьмина начинала вопить и распеленываться, а прилипнув к нему, успокаивалась. С того мгновения, как Наташа подала ему пухлый кулек с чмокающей Анюткой, он стал рабом и отцом всех детей.
Если он был дома, он не спускал Анюточку со своих рук, несмотря, на Наташины слезы и уговоры: он-то знал, что там дочкино место. Когда Анюточку мучил животик и она беспокойно спала, Кузьмин легко просиживал у ее кроватки ночь. Едва крошечные спеленатые ножки начинали сучить, он клал ей на животик свою, ему казалось, огромную ладонь, всем сердцем накрывал ее и наборматывал Анюточке давнишние Алешкины негладкие стишки, теперь отчасти постигая их символику: "Темень, страх и боль - не про нас, на алмазе след оставит лишь алмаз. Все морщины на лице у меня - просто вязь, я твой вечный раб, а ты - мой князь". Случалось, Анюточка размыкала реснички, и из-за великолепной льдистости материнских глаз душу Кузьмина трогал теплый лучик, натягивалась золотая струна. Он шептал ей в душистое ушко: "Не терпи, скажи о боли, поделись со мной, Я прошу - и, значит, волен, значит, выбор доброволен, значит, это мне нужней - стать хоть частию твоей!"
В те бессонные ночи он окончательно уверовал в телепатию - были минуты, когда в раскрытое его сознание приходили мгла и смутные тени, беспокоящие Анюточку, и всей силой своей он разгонял их, выводя в синь неба ясный солнечный круг, и - видел! - как успокаивается дочка.
Она засыпала, нежная улыбка ложилась на губки, а Кузьмин, обмирая, высвобождал ее ручку и, едва касаясь, целовал тонкие чуткие пальчики. Солнце, свет, любовь, чудо и счастье, нежность и роза - так он называл ее, пеленая и купая, забавляя и качая.
"Я не один! - вопил он про себя.- Я уже был и есть! Но ведь я еще и буду!!!"
О себе он знал - он обрел непотопляемость.
А в лаборатории была рутина: хозрасчетные темы фантазию держат в узде - и группа Кузьмина отрабатывала повышенные оклады. Но время от времени
Кузьмину приходили в голову какие-то странные идеи: они не укладывались в старую концепцию, их общий характер одновременно и волновал и расхолаживал его. Уступить их давлению значило бы предать Коломенскую, Любочку, смутить их, безоговорочно верящих ему.
И- "...извините, что задержался с ответом. Результаты неплохие, а по смыслу своему - просто великолепные. Но попросите Любочку работать чище- было много грязных препаратов. Как ваше здоровье? - писал он Коломенской.- У нас только и разговоров, что о проекте Энгельгардта "Ревертаза". Как странно, что еще несколько лет назад мы говорили об этом, используя лишь другую терминологию. Существенных новостей у меня нет..."
Он научился ругаться и ссориться: ругался с Наташей - она хотела отдать Анюточку в ясли. ("Все нормальные дети ходят в ясли!"- "И не вылезают из соплей, а их матери - с больничного!" - "Все дети болеют! Наша такая же, как все!" - "Будешь сидеть два года! Это моя единственная дочь! Тебе что, денег не хватает? Это твой единственный долг, пойми! Я могу сделать все! Но не могу заменить ей мать, не дано!")