Кузьмин зачастил в детскую клинику, стал регулярно бывать на обходах у Вадика (Андреева, заведующего детским отделением), стал кружить возле кроватки пятилетнего Олежки, присаживаясь в ногах у малыша, рассказывать ему стишата. Когда потеплело, сняв халат, Кузьмин гулял с Олежкой по улицам и раз даже свозил его на мультипрограмму в кино.
- Перестань! - говорил ему Вадик (они сдружились, выяснили, что окончили один и тот же институт, оба учились у Тишина, почти одновременно женились и обожают своих детей).- Не привыкай к нему.
- Брось! - отмахивался Кузьмин.- Не делай из больницы тюрьмы. У парнишки ни одной родной души поблизости нет, от вас он только боль терпит, хоть я ему отдушиной буду.
- Привыкать к такому больному опасно,- обронил однажды Вадик.
К другим ребятам приезжали родители или приходили родственники, а Олежка ждал только приходов Кузьмина. Но встал вопрос о его выписке из клиники - обследование закончилось.
- С чем мы его отпустим? - спросил Вадик своих врачей ^и покосился на Кузьмина.
Кузьмин вернулся домой, взял на руки маленькую свою нежность, свет-солнце Анюточку, и весь вечер играл с ней. ("Вот он, шанс, когда еще будет? Ну?" - закрыв глаза, спросил совета у Коломенской.)
- Папк, спой! - попросила Анюточка, устраиваясь у него на коленях и прикладывая ладошку к его щеке.
Срываясь, на слезе беря высокие ноты, Кузьмин запел: "Спят усталые игрушки..." Он уложил ее в кроватку и, напрягаясь всей душой, попросил- у кого? - если что-нибудь... то со мной, а не с ней, со мной!
Он пришел в кабинет Маньяка, выложил на стол свои материалы, ампулы с живой водой: "Вот!"
- Вы ведь у Коломенской работали, да? - щурясь, спросил Маньяк.
- Работал. Провалил ее "включения", слышали?
- К нам набивался один энтузиаст...-Кузьмин назвал фамилию Федора. - Этот самый. С вашей методикой.
- Ну, и что же вы?
- Шеф ему сказал: "Гусь свинье не товарищ!" - со смехом ответил Маньяк, обнаруживая осведомленность.- Он у нас чистюля. Пойдемте к нему?
Последние дни Наташа с тревогой наблюдала за Кузьминым, а в этот вечер, поправляя сбившиеся подушки, не сдержалась:
- Что с тобой делается-то?
- Новая дорога, Натк,- утыкаясь ей в шею носом, шепнул Кузьмин. - Длинная - ох, ноги собьешь!
- Господи, твоя воля! Когда же ты успокоишься? - Она обняла его, утешая, укрепляя, воздвигая.
Олежка, слегка напуганный скоплением народа вокруг кровати, только поморщился, когда толстая игла скользнула в его вену. "Это большая капельница?- спросил он у Кузьмина, откидывая голову на подушке, чтобы видеть его лицо.- Что это, глюкоза?"- "Нет, профессор,- отозвался Вадик, нажимая ему на нос,-би-бип! Это такая водичка, живая". Маньяк теребил пуговицу на халате.
Капельницу отсоединили. "Как ты себя чувствуешь?"- спросил Кузьмин.- "Нормально! Дядя Андрей, сыграем в шашки? Только чура! Не поддаваться!"
14
Кузьмин выбежал на эту полянку насквозь вымокший, простуженный и задыхающийся; остановился, обессилено сронил на полеглую осеннюю траву рюкзак и повалился на него.
Отдышусь, подумал он, прикрывая глаза и подставляя лицо мелко брызгающему дождю; почувствовал, как, покачиваясь, под ним медленно вращается земля. Он огляделся. Серенький кривой стожок показался спасительным островом.
Он поднялся и, раскачиваясь, пошел к нему; зарыл руки в его жесткую скользкую поверхность, догребаясь до сухого сена, обрушил вниз, себе под ноги, всю эту слипшуюся кору и, чувствуя немеющей спиной обступающий холод, заторопился, стал рыться в стожке, как -зверь. Обдирая лицо, повалился в маленькую нишу, кряхтя подобрал и уместил ноги.
Сначала по животу и спине драл озноб. Температура поднимается, понял он. Вот отчего так колотится сердце.
Он скосил глаза на рюкзак, лежавший мятым незаметным комом на пожухлой траве, и пожалел, что не оставил себе на сегодня водки. Незаметно он задремал, а когда очнулся, почувствовал едкий вкус во рту, хотел сплюнуть, но, глубоко вздохнув, охнул - так сильно ударила в бока боль. Потом боль разлилась в голове, и стали мерзнуть ноги. Он пошевелил ими-живые...
В параличной неподвижности, обсыпанный сеном, он согрелся: сделалось тепло, даже душно, но перед глазами все расплылось. Заходилось сердце, разрывая грудь.
Проснулся он в сумерках, задохнувшись - верхний край ниши обрушился, и он, как в коконе, сжатый со всех сторон сеном, стал задыхаться. В панике разбрасывая руки и ноги, он пробился наружу.
Густеющая серая пелена, поднимавшаяся от земли, затягивала, душила стожок, закладывала уши. Он испуганно потыкал рукой, ощутил льющийся неслышный дождь. Потом, сквозь вату в ушах, едва расслышал его шелестение снаружи стожка ив сене. До лица постепенно дошла сырая прохлада, и, успокоенный, он расслабился.
Надо ночь перебиться, а утром идти искать какой-нибудь ориентир-просеку, линию связи или еще что-нибудь, медленно подумал он. Спи, уговаривал он себя, спи, включатся инстинкты, и ты выберешься.
Но сон не шел. Значит, подумал он, не нужно спать, значит, надо о чем-нибудь думать, вспоминать что-нибудь нежное, теплое и хорошее, но не дом, не мою крепость, где играет сейчас моя аккуратная девочка с ясными глазами.
Он перевалился на бок, едва не выпав из ниши, и сразу же почувствовал боль в боку. Плеврит, понял он.
Поднял руку и, задевая потолок своей норы, притащил ее к лицу. Оно горело, и двухдневная щетина ощущалась, как сквозь перчатку. Неловко нащупал пульс, сосчитал его, сбиваясь несколько раз. Циферблат часов горел ярко и ровно. Секундной стрелки он не видел, хотел отмерить время по движению минутной, но рука уже устала, онемела, упала.
Какой я длинный, подумал он, не ощущая ног - они вытягивались куда-то за стожок, растворялись в темноте. Почему им не холодно? Пять часов еще до рассвета, сосчитал он. Постой, какое же сегодня число? Удивился: зачем мне это? И возразил себе- значит, нужно. Вчера, да, день назад, я подумал о сегодняшнем дне.
Чей-то день рождения?
Он напрягся. А-а, вспомнил медлительно. Я смотрел на звезды и подумал о гороскопе. Герасименко привез из Японии свой гороскоп и биоритмы. Я засмеялся, напомнил им всем: "Человек умирает близ даты рождения". Вот оно. А ты - хитрая машинка, мозг, сознание, с придыханием сказал он про себя. Плоть моя страдает, а ты сам по себе.
А может быть, тебе это неинтересно? Что же сейчас общается со мной-часть тебя, обращенная ко мне,- душа? Или ты сам со мной играешь, нет, сам с собой! Ты ведь не спишь никогда, все что-то варишь, а утром подсовываешь мне готовую программу поведения. Внушаешь мне, что ты - сознание! А под ним, машинкой,- темная пещера, мрак клубка инстинктов. И мягкая интуиция, кошка черная. Ночь - самое время жалить и кусаться. Ничего себе название - "подсознание"! Что, боишься сдохнуть? Будоражишься! Ну, давай, дам тебе волю, действуй!
Кузьмин прикрыл глаза, вслушиваясь в себя, как когда-то давно, на чердаке монастырского корпуса. Пока в нем жила настороженность, ничего не происходило, но потом пришло тепло, он задвигался во сне - теплая темная река быстро несла его, невесомого, в себе, легко покачивая, весело с ним играя, мимо незнакомого голого берега прямо под густую лиловую тучу с розовым брюхом, закрывшую весь горизонт. Вода все теснее обхватывала его, чернела; по ее поверхности пробежал глянец, и тут звонко ударил гром. Кузьмин поднял голову, радостно улыбаясь. И в сиреневом тумане надвигающейся лиловой стены дождя увидел выпавший из чрева тучи ярко-красный шар. Шар покрутился под тучей, а с ее сырым глубоким выдохом оторвался, стал падать на реку. Кузьмина пронзило множество острых игл, и, опираясь о воду, ставшую упруго-твердой, он начал подниматься из воды, с силой притягиваемый этим, уже оранжево-красным шаром; с его головы и пальцев навстречу шару потекло голубое пламя. Тело обретало невесомость, исчезало. Шар, вертящийся, корчащийся, приблизился вплотную, заливая переплясом оттенков все вокруг, слепя глаза и все сильнее согревая грудь, и уже сердце останавливалось в предчувствии желанно-страшного соприкосновения, слияния, когда в последний миг Кузьмин дернулся, убоявшись, и шар с громовым ударом лопнул, взорвался, отшвыривая Кузьмина с волной, расколовшей реку до дна, на берег. Кузьмин ощутил сотрясающий удар, пришедшую из глубины тела боль, ледяной холод - и задохнулся в блаженном бесконечном вдохе.