- Я не могу работать по этой проблеме,- тихо сказал Кузьмин. - Начав, я еще не знал, не понимал, что это такое. Олежка...
- Наше дело кровавое,- отозвался из сумрака Кириллов.- Обоюдоострое. Но... ведь сказано было: наслаждение разума - познавать и отдавать, а долг души - настаивать и терпеть. Долг и наслаждение. Сердце и разум. Вместе, но сердце - впереди. Поэтому мы за все дорого платим. Вы хотите уйти? Сейчас? Когда... Доказав существование РНК? - Кириллов вернулся в кресло. Глаза его над твердым малоподвижным ртом странно горели.
- Поймите меня! - воззвал Кузьмин, подаваясь вперед.- Я не могу - я пустой! Без желания, смысла, надежды... И я связан - это все-таки не моя тема, И еще... Хотите, признаюсь? - Он криво усмехнулся скорчившимся ртом.- Может быть, это объяснит- от моей теории осталась одна фраза, а? Опроверг сам себя! Нетипичный случай, да? - Он хрипло засмеялся.
- Не стану вас утешать,- нескоро дошел до Кузьмина голос Кириллова.- Никто ничего не знает про себя. Иная фраза стоит целой теории. Вы знаете- природа не дублирует. Знаете это на всю глубину аксиомы. А вы ученый. И не по должности. А, значит, носитель неповторимой, уникальной особенности... Верно, у каждого из нас есть своя тема, предназначение, но и долг, свой крест,- грустно сказал он.- И любой другой - не по силам, как в притче. Мне некем вас заменить,- как будто предупредил он Кузьмина.- Подумайте...
Кузьмин пожал плечами, встал и отошел к окну. В институтском дворе галдели - разгружали ящики с новым оборудованием. Тут же Дмитрий Иванович любовно поглаживал громадный кожух ультрацентрифуги.
- Поверьте мне,- сказал Кириллов,- когда кто-нибудь сделает за вас вашу работу и вы поймете, что работа сделана плохо, что тот шаг, на который- случаем, обстоятельствами - были предназначены вы, никто не сделал... и время упущено, крест вас раздавит. Такое бывало...
- Я не могу. Клянусь вам,- сказал он, подходя к Кириллову, чтобы пожать ему руку, достойно попрощаться,- даже если бы речь шла о моих родителях, даже если бы!..- Он задохнулся.- Я не боюсь ответственности, нет! У меня нет сил! И права: кто мне его даст? Вы? Кто-то другой? Никто.
Они стояли рядом, равновысокие, но Кузьмин не мог дотянуться взглядом до его лица: Кириллов становился все выше и выше, огромным.
- Ну, что ж! - ровно сказал Кириллов, уходя от него и садясь за свой директорский стол.- Актриса ошиблась - для вас мир все-таки разделен на свое и чужое.- Он не гнал Кузьмина, он ждал, когда Кузьмин уйдет сам. - А право завоевывают в борьбе. Это азбука.
- Я готов помогать вам лабораторными исследованиями,- сказал Кузьмин уже от двери.
- Благодарю! - отрезал Кириллов.
- ...Да-а, жесткая вещь - наша профессия.- Маньяк опустился в кресло, то самое, в котором только что сидел Кузьмин, выключил настольную лампу, вытянулся - в эти часы он часто заходил к Кириллову, отдыхал душой.- Мы - погубители чужих работ, идей, репутаций.
- Дутых,- скупо отозвался Кириллов. Он стоял у окна, глядя в пустынный институтский двор. Там бегал шалавый черный пес, гонялся за сухими, шелестящими листьями и играл ими.
- Он, как... не найду сравнения. Что-то испепеляющее. Сколько же судеб он изменил? А сам...
- Просто везло - ни с кем не пересекался. А вот случилось.
- А мне жаль его,- в тишине сказал Маньяк.- Красивый талант. А надорвался на чужом.
Кузьмин вернулся к Герасименко, на прежнюю должность.
- Полезно иногда проветриться,- дружелюбно сказал Герасименко.- Но он отводил глаза, смущался, руки его беспокойно шевелились.- Подтолкните своих ребят - что-то они запутались.- Герасименковское "вы" коробило, казалось, оскорбляло.
...Не скоро ушли угрюмость и ожесточение, подозрительный взгляд и сухость. Но росла Анюточка, поражая его самобытностью, свободой, с которой она жила в этом угрожающем мире, естественностью, с которой она воспринимала его. И рядом была Наташа, все менявшаяся. И тайна их бытия возвращала Кузьмина к жизни. Ужасное напряжение последнего года рассеивалось, время от времени появлялось желание позвонить Дмитрию Ивановичу, узнать новости, подсказать какие-то подспудно додуманные мелочи, но он сдерживался, помня их холодное прощание.
Его переписка с Коломенской оборвалась - она не ответила ему на последнее письмо: "...мы тратились на погоню за призраком. Меня не хватает на то, чтобы все связать: удачи и никчемность "розочек" и "включений", эту проклятую РНК и токсический эффект живой воды. Надо думать. Я ушел из института".
Его тянуло к прошлому: он снова стал встречаться с неунывающим, вернувшимся на работу В. А., увиделся с Тишиным и даже, наткнувшись в курительном холле библиотеки на испугавшегося Федора, спокойно поговорил с ним.
Он стал болезненно чувствителен к музыке (ночные программы "Маяка" - элегичные, нежно-грустные- доводили его временами до слез), к воспоминаниям- он вдруг разыскал (в доме ветеранов войны) дядю Ваню, довольно бодрого и веселого, выпил с ним вина и вернулся домой каким-то расплющенным.
С ним что-то происходило: он стал часто по-детски трудно болеть; всегда невнимательно-поверхностный, теперь он остро, наравне с родителями, переживал выходки беспутного Николашки. А поверх всего-уже стал задумываться над цепью случайностей, над невозможностью совпадений удач и провалов, и над жалостью к себе поднимались снова еще зыбкие, новые построения.
Однажды в воскресенье они всей семьей съездили за город, под Рузу. Наслушавшись в свое время рассказов Кириллова и Вадика, он захватил с собой наивное удилище с пробковым поплавком. Ему повезло- был клев, и он пристрастился к рыбалке. К осени он стал законченным рыболовом: обзавелся снаряжением, читал специальный журнал и не хвастался на работе добычливыми местами.
Эти еженедельные вылазки как будто измучили Наташу (убедившись, что он отвлекся, что здесь у него, часами сидящего с удочками, не бывает того страшного опрокинутого лица, и угадав его желание), она стала отпускать его, терпя страх до той минуты, пока не узнавала его шаги от лифта к двери.
А он, разложив тихий костерок, валялся на бережке и, всегда мало надеясь на удачу, варил брикетную кашу; и, будь то дождь или солнце, возвращался домой хоть чуть-чуть, но распрямившимся. Он не признавался, что там, особенно если на его глазах менялась погода, вдруг поднимался мощный, порывами ветер, находили клубящиеся тучи и проливной дождь зло лупил по равнодушной земле или, наоборот, ненастье сменялось откровенной, щемящей, предзакатной розовой ясностью, в поднимающемся с земли тумане наплывали тончайшие запахи, и тихо расправлялась трава,- там, отторгая что-то изначальное и нежное, в нем поднималась целительная боль и сладко мучила его. Он подчинялся ей, и она, как музыка, уводила его - в мечты, к мудрости всепонимания. Там спланировалась новая программа исследований - лабораторных, безопасных, однозначных по результатам. И там он догадался о значении РНК, внезапно и верно: зачерпывал котелком воду из реки и замер - будто упала пелена и он у в и д е л.
...Наташа позвонила ему на работу, прочитала телеграмму от Любочки.
Он бросился к Герасименко, вызвал его из кабинета в коридор:
- Умерла Коломенская!..
- Все,- скривился Герасименко, вздохнул. - Все, Кузьмин! Можно ставить точку. Поздравляю!
- С чем? - ахнул Кузьмин и едва не взял тучного Герасименко за лацканы пиджака.
- Ладно-ладно!..- Герасименко похлопал Кузьмина по плечу. В хитрых его глазах ничего нельзя было прочесть.- Мы все знаем о ваших заслугах.
- О каких заслугах? Вы на что намекаете? - закричал Кузьмин. В конце коридора мелькнуло знакомое лицо и спряталось. Открылась соседняя дверь и захлопнулась...
- Доказали псевдонаучность ее направления.
- Будь я проклят! - сказал Кузьмин сквозь зубы, ударил кулаком по стене.- Будь я проклят!..
- Поедете на похороны? - с любопытством спросил Герасименко.
- Я порядочный человек,- сказал Кузьмин.- Я и речь скажу. Если слово дадут.