– Нет, она решила повидать Джун, как обычно.
Все молчат. Потом Вик говорит:
– Ее дело, правда?
Ленни прячет нос в свой стакан – видно, не желает ничего говорить.
Берни смотрит на банку, потом беспокойно оглядывает зал. Потом переводит взгляд на Вика, как будто давая понять, что не хочет подымать этот вопрос, но тем не менее. Вик говорит:
– Намек понял, Берни, – и забирает банку со стойки. Нагибается за упавшей коробкой. – Твоему бизнесу это не на пользу, верно?
– Твоему небось тоже, Вик, – говорит Ленни.
Вик аккуратно вставляет банку обратно в коробку. На часах Слэттери одиннадцать двадцать, и в пабе уже не как в церкви. Народ постепенно подтягивается. Кто-то включил музыкальный автомат. «Пусть идут года, будем помнить всегда дом у заводи голубой...» Так-то оно лучше, гораздо лучше.
Первые мокрые круги на полировке, первые нити сизого дыма.
– Ну вот, – говорит Вик. – Чего нам теперь не хватает, так это нашего шофера.
– Его песенку завели, – откликается Ленни. – Интересно, на чем он прикатит. Сколько я заметил, он в последнее время каждую неделю на новой.
Берни говорит:
– Всем повторить?
Вместе с его словами на улице раздаются автомобильные гудки. Пауза, потом снова. Ленни говорит:
– Вроде он. Вроде как Винси.
На улице опять сигналят.
– Он что, сюда не зайдет? – спрашивает Вик.
– Видать, хочет, чтоб мы вышли, – говорит Ленни.
Мы не выходим из бара, но встаем и перебираемся к окну. Вик крепко держит коробку, точно ее могут украсть. Мы подымаемся на цыпочки, головы рядом, чтобы выглянуть на улицу: нижняя половина стекла матовая. Я все равно ничего толком не вижу, но молчу.
– Это ж надо! – говорит Ленни.
– «Мерседес», – говорит Вик.
– Бугор не подвел, – говорит Ленни.
Я опираюсь на подоконник, чтобы приподняться еще немножко. Снаружи, на апрельском солнце, блестит ярко-синий «мерседес» с кремовыми сиденьями.
– С ума сойти, – говорю я. – «Мерс».
Ленни говорит – и это звучит как шутка, которую он берег лет пятьдесят:
– Роммель бы, поди, от зависти лопнул!
Рэй
Когда я поднимаю глаза от письма, Эми смотрит на меня. И говорит «Видно, он решил попасть туда в конце концов, так или иначе».
«Когда он это написал?» – спрашиваю я.
Она отвечает: «За несколько дней до того, как...»
Я гляжу на нее и говорю: «Он же мог просто сказать тебе, и все. Зачем писать-то?»
«Наверно, боялся, что я приму это за шутку, – говорит она. – Наверно, решил, что письмом надежней».
Письмо недлинное, но могло бы быть и короче, если бы Джек не написал его тем языком, каким обычно пишут мелкие примечания на оборотах анкет. Это совсем не похоже на Джека. Но я думаю, когда человек чувствует близкий конец, он может вдруг стать и многословным, и официальным.
Однако смысл письма в общем-то ясен. Джек хочет, чтобы его прах высыпали в море с Маргейтского пирса.
Он даже не написал вначале «Дорогая Эми!». Он начал свое письмо словами: «Тому, кого это может касаться».
«Я рассказала Вику, – говорит Эми. – Он ответил, что тут нет противоречия. В его завещании указано, что он должен быть кремирован, но куда потом девать прах – это не оговаривается. Его можно рассыпать где угодно, лишь бы не в чужих частных владениях».
«И?..»
"И Вик сказал: «Как хочешь, Эми, тебе решать. Хочешь, чтобы это сделал я, – я сделаю. И постараюсь, чтобы это не слишком отразилось на твоих расходах. Но одну вещь могу утверждать наверняка, – сказал он, – если ты этого не сделаешь, Джек никогда об этом не узнает».
«И?..»
Мы сидим во дворе больницы Святого Фомы, напротив Биг-Бена.
Она смотрит на реку, точно размышляет, как она поступила бы, если бы прах был уже у нее, а Джек попросил бы ее высыпать его в Темзу, под звон Биг-Бена. Но праха у нас пока нет. Все, что у нас есть, – это пижамы Джека, две штуки, его зубная щетка, и бритва, и часы, и еще кое-какие мелочи, которые выдают тебе в полиэтиленовой сумке, когда приходишь за документами. Так что больше нам туда идти не надо, с этим покончено. Не надо шагать по этому скрипучему коридору, тоскливо сидеть над чашками чая. И на его кровати теперь лежит кто-нибудь другой, еще какой-нибудь доходяга.
Сегодня тепло и пасмурно, вода в реке серая, и она все глядит молча туда, на воду, поэтому я говорю, думая, что она ждет от меня таких слов: «Если ты хочешь это сделать, Эми, я тебя отвезу».
«В твоем старом фургоне?» – спрашивает она, оборачиваясь.
«Конечно», – отвечаю я. И жду, что она улыбнется и скажет: «Давай». И хмарь сегодня должна разойтись. Но она говорит: «Я не могу этого сделать, Рэй. То есть... спасибо. Но я все равно не хочу этого делать».
Она снова переводит взгляд на реку, и я гадаю, не считает ли она все это плохой шуткой, если учесть, что Джек таки собрался под конец сделать то, на что у него никогда не хватало духу: продать лавку, повесить на гвоздь свой полосатый фартук и поискать другой способ коротать время. Если учесть, что они с Джеком присмотрели себе уютный домик там, в Маргейте. В Уэстгейте. И все вот-вот должно было закрутиться. Но тут Джек возьми и свались с раком желудка.
Не мне говорить это, но я все-таки говорю: «А как же воля умирающего, Эми?»
Она смотрит на меня.
«Может быть, ты это сделаешь, Рэй? – По ее лицу видно, как она вымоталась. – Тогда все будет в порядке, правда? Тогда его воля будет исполнена. Он же написал „тому, кого это может касаться“, разве не так?»
Я медлю с ответом, самую малость.
«Хорошо, я сделаю это. Конечно сделаю. Но как насчет Винса?»
«Винсу я ничего не говорила. Ну, про это, – она кивает на письмо. – Но я скажу. Может, вы вместе...»
«Я поговорю с Винсом», – отвечаю я.
И отдаю ей письмо. Оно написано рукой Джека, но уже слабой, неверной, дрожащей рукой. Так что почерк совсем не похож на тот, какой я привык видеть на доске в витрине его лавки. Свиные отбивные – со скидкой. Я говорю: «Могло быть хуже, Эми. Если бы вы успели купить этот домик и собрались переезжать. Или уже переехали бы, и тут...»
«Как бы там ни было, – говорит она, – а он, похоже, все-таки настоял на своем».
Я смотрю на нее.
«Работать, пока не свалится с ног. – Она складывает письмо. – В конце концов, возражала-то я. Это я была против. А ты не знал? Когда я поняла, что он настроен серьезно, что он действительно готов все бросить, я сказала: „А что мне делать с Джун?“ И он ответил: „В том-то и штука, девочка. Если я могу отказаться от того, чтобы быть Джеком Доддсом, потомственным мясником, тогда и ты можешь отказаться от своих дурацких поездок каждую неделю“. Так и назвал это – дурацкими поездками».
Она снова глядит на воду. «Ты же знаешь: стоило ему самому изменить мнение о чем-нибудь, как он начинал требовать перемен от всего мира. Говорил, мы теперь станем другими людьми. – Она хмыкает себе под нос. – Другими людьми!»
Я смотрю вдаль через двор, потому что не хочу, чтобы она заметила на моем лице отражение промелькнувшей у меня мысли: это не очень-то хорошая закладка для новой жизни – домик в Маргейте. Тоже мне, земля обетованная.
В дальнем углу, на скамейке, жует сандвич медсестра в белом халате. Вокруг бродят голуби.
Может быть, Эми думает о том же, а может быть, эта мысль и раньше приходила ей на ум. Маргейт – не земля обетованная.
«Ты уверена, что не хочешь поехать с нами?» – говорю я.
Она качает головой. «У меня есть причины, ведь правда же, Рэй?»
Она глядит на меня.
«Наверно, и у Джека они были», – говорю я и кладу письмо ей в руку. Потом слегка пожимаю ее локоть.
«Насчет морского-то берега? – Она снова смотрит на воду. – Точно, были». И замолкает.
Медсестра – блондинка, волосы уложены, как принято у медсестер. Черные ноги.
«В любом случае, – говорит она, – не думаю, что нам это удалось бы. Если все посчитать. Если вычесть то, что Джек оставался должен за магазин. – По ее лицу проскальзывает легкая тень. – Нам бы порядочно не хватило».
Сестра расправляется с сандвичем, отряхивает подол. Голуби ускоряют шаг, клюют. Они пепельного цвета – будто комки пепла с крыльями. Я говорю: «Сколько вам не хватило бы?»