Выбрать главу

Он представил друга как большого оригинала, звездослова и бродячего философа, но особого интереса Санина личность не вызвала. Гости уселись играть в монопольку, Голдовский очень увлеченно что-то обсуждал с лохматым толстым парнем, одетым в драный свитер и разноцветные носки, хозяйка – темноволосая девица с чувственными губами и очень красивыми, но чуть беспокойными глазами, которую все звали Машиной, – переходила от одного круга к другому, верно, изображая светскую даму, и Тезкин заскучал.

Он прошелся по квартире, пялясь на развешанные по стенам картины, потрогал статуэтки и африканские маски, покачался в кресле и отправился на кухню курить. Под окнами текла река, уже прихваченная льдом возле набережных, слева на возвышении берега виднелась громада университета, солнце садилось, придавая силуэтам окраины и двум большим трубам ТЭЦ фантастический вид, и Санечка так загляделся на эту картину, что не услышал, как в кухню вошла хозяйка.

– Красиво?

– Да, – сказал Тезкин, не оборачиваясь.

– Мне Лева что-то говорил, да я забыла, о тебе забавное…

– Наверное.

– Работа у тебя еще какая-то необычная. Ты, наверное, андеграунд?

– Я не знаю такого слова.

– Ну, ты что-нибудь пишешь или рисуешь, музыку сочиняешь. А работаешь так, чтоб милиция не цеплялась.

– Нет, – сказал Тезкин резко, – я ничего не сочиняю.

– Жаль, – ответила она, нимало не задетая его резкостью, – а то бы я могла тебе как-нибудь помочь. Я люблю андеграундов.

Она усмехнулась и вышла, а его вдруг охватило жуткое раздражение против этого дома и этих людей, мирно жующих тосты и жюльен. Он вспомнил ребят в армии, готовых убить друг друга за пайку масла, вспомнил нищих богомольцев и бездомных бродяг на паперти Почаевской лавры, московских пенсионеров с их убогими жилищами, вызывавших «скорую» просто от тоски и просивших, чтобы их положили в больницу, потому что там бесплатно кормят, и в Тезкине заговорило недоброе чувство плебейской гордыни.

Он отозвал Голдовского в соседнюю комнату и проворчал:

– Не понимаю, как ты можешь болтаться среди этой зажравшейся сволочи?

– А ты много их знаешь, что так называешь? – отозвался Лева свысока.

– Мне достаточно того, что я вижу.

– Брось, Саня, – твердо сказал Голдовский, – они так же пьют водку, поют песни, треплются до утра, влюбляются, трахаются. Они такие же люди, как и мы с тобой. Разве что в них нет нашей дворовой убогости, с какой мы ходили в бары и боялись, что какой-нибудь мордоворот-швейцар обзовет нас сыроежками.

– Зато они на тебя как на полное убожество глядят.

Он полагал, что Голдовский оскорбится, и даже намеренно сказал так, чтобы его задеть, но Лева лишь пожал плечами.

– Мне достаточно того, что я сам о себе знаю.

– Но ведь ты же совсем другой человек. Зачем они тебе нужны?

– Да, другой, – согласился Голдовский. – Но видишь ли, Саня, я понял одну вещь. Жить так, как живут наши с тобой родители – в нищете и постоянном унижении, а мне, с моей фамилией, к тому же в двойном, чего тебе никогда не понять, я не собираюсь. Я слишком для этого себя уважаю и знаю, что большего достоин. У меня есть только два выхода: либо уезжать, либо поставить себя так, что ни один подонок не посмеет на меня тявкать. Первое не для меня, я слишком привязан к этой стране, ну и потом какой я, по правде сказать, еврей, если воспитала меня русская мать? Так что остается второе.

– И как ты себе это мыслишь? – спросил Тезкин, пораженный, с какой выстраданностью сказал все это его друг.

– У нас с тобой, брат, есть один существенный капитал – мы недурные женихи.

– Ты хочешь сказать, – проговорил Тезкин еще более удивленно, – что мог бы жениться на какой-нибудь дочке, ну хоть на этой вот Машине, в надежде, что ее папаша подыщет тебе хорошенькое местечко?

– Да, мог бы. Продаваться рано или поздно придется. Так лучше уж заломить за себя приличную цену.

– Но ведь это же лакейство, Лева.

– Лакейство? – обозлился Голдовский. – А ты что, себя кем-то иным тут ощущаешь? Да тебя только чудо не знаю какое спасло, что ты не загнулся, а теперь еще в позу встаешь!

Точно ужаленный этим напоминанием, Тезкин примолк, а Лева вполне миролюбиво заключил:

– Мы с тобой, Саня, конечно, быдло, нравится тебе это осознавать или нет. И, наверное, так быдлом и останемся. Но если мы хотя бы не будем лохами, то не мы, так дети наши будут жить достойно.