Папа тем временем доел гречневую кашу, так изысканно названную «гарниром». Я обожал это слово «гарнир», наверное, так же, как папа — гречневую кашу. В бедной нашей жизни оно было вестником из другого мира — мира красивых слов: гарсон, гардины, гармония...
Груда грязных тарелок в умывальнике росла, а у меня с бульоном не клеилось: сколько ни скреб по тарелке, сколько ни гонял от берега к берегу лепесток вареной луковицы, бульона не убывало.
— А ну доедай, — сказала мама.
Я тяжело вздохнул — разве в меня может столько вместиться? Ипочему папа ест, сколько хочет, а я обязан съесть, сколько приказывают?
— Не могу больше, устал.
— А ну не выдумывай, доедай, — строго повторила мама. — Посмотри, какой ты худой.
— Сядь, как следует, — велел отец.
Пришлось еще и опустить ноги с табуретки.
— Пора его в школу вести, уже июль заканчивается, — сказал папа.
Дело в том, что я — ноябрьский, а в школу принимают лишь тех, кому семь лет исполнилось до сентября. Но родителям кто-то сказал, что можно «показать» меня директору, — вдруг разрешит пойти в этом году.
— Сегодня у нас что? Среда. Завтра мы с Леной идем делать рентген. Свожу-ка его в школу в пятницу, — отвечает бабушка.
— В пятницу приедет моя мать, — ни к кому не обращаясь, произносит отец. — Ну что, давайте компот, — он распрямляет плечи орлом, громко крякает.
— Надеюсь, она не останется у нас ночевать, как в прошлый раз? — спрашивает мама.
— А тебе жалко?
— Да, жалко. А где она будет спать?
— Я ее вместе с тобой положу, — папа улыбается, довольный своей шуткой.
— У нее что, нет своей квартиры? Слава богу, у нее две комнаты. Она — богачка. А у тебя, голодранца, ничего нет.
— А ты ей завидуешь, — перебивает отец.
— Нисколько, — мама слегка поднимает подбородок. — Мне хватает того, что у меня есть.
Только бы они сейчас не начали ссориться.
— У тебя ротик такой маленький, а такой черный. Когда-нибудь возьму иголку с ниткой и зашью его, — угрожает отец. Но сейчас его голос совсем не страшный.
— А тебя никто не боится, — продолжает наступление мама.
— Сейчас мы увидим, боится или нет: вот сниму ремень и как дам по одному месту, — папа встает и шутя делает вид, что снимает ремень.
С улицы вдруг доносятся крики. Бабушка, прекратив мыть посуду, прислушивается.
— Что там случилось? — спрашивает мама.
— Черт его знает. Похоже, Васька опять напился и бьет Валю, — бормочет отец и вместе с бабушкой выходит из дома.
Слегка наклонившись вперед, мама смотрит им вслед, ее утиный нос вытягивается еще больше.
— Иди в комнату, — велит она мне и тоже уходит.
Когда мама скрылась, я подкрался к двери, затем очутился на крыльце и через минуту тыкался между мужских штанин и женских юбок, пытаясь разглядеть, что же происходит в доме Аллочки.
К дверям — не подступиться. Странно, почему никто не спешит к дому, когда там смеются? А вот когда плачут, зрителей — пруд пруди.
У закрытых дверей стояли бабушка, дядя Митя, папа, Маслянский, женщины.
— Милицию нужно вызвать!
— Васек, не будь фраером, — хрипел дядя Митя, отец Вадика и Юрки.
Дядя Митя появился во дворе недавно, не знаю, где он пропадал до этого. У него красная шея, да и весь он красный, как из борща. Дядя Митя в грязной майке, на его левом плече — татуированный эполет, во рту из угла в угол прыгает папироса. После того как он появился, Вадик и Юрка осмелели еще больше — никого вокруг не боятся. Недавно я увидел, как они курили за туалетом. Хотел подойти к ним, но Юрка замахнулся кулаком и обозвал каким-то новым словом…
— Бросила б Валька этого алкаша и нашла б себе другого, — говорила баба Маруся. — Но разве можно сегодня найти нормального мужика? Всех нормальных в войну перебили.
Баба Маруся живет одна — ее муж сгорел в танке. Вадик и Юрка называют бабу Марусю «жиропой», а она их — «выблядками».
— Игорь, ты почему здесь? А ну марш домой! — приказала мама, заметив меня.
Я послушно закивал, но продолжал стоять.
— Я сказала — домой! Или ты хочешь, чтобы что-то случилось?
Вот вечно так: всем можно, а мне — нет. Мама постоянно начеку — ждет, когда что-то случится.
— Если бы ты могла, привязала бы его к своей юбке, — часто говорит ей папа.
В этот момент я люблю его как защитника моих интересов. Я жду, чтобы он приказал маме не запрещать мне гулять, где хочу, кушать, сколько хочу, и разрешить мне пить воду из колонки. Тогда останутся только папины запреты: ложиться спать ровно в девять часов и не «подсматривать» после этого телевизор. Отцовские запреты — незыблемы, а вот мамины, похоже, можно отменить. Но до сих пор папиных распоряжений на этот счет маме не поступало...