Наружная дверь вдруг распахнулась, все расступились. Выбежала тетя Валя, растрепанная, заплаканная. Волочила за руку Аллочку.
— Идем! Да идем же! — прикрикивала тетя Валя.
— Убью с-суку! — раздался вопль, и в дверях показался дядя Вася в спортивных штанах и футболке. У него — черные растрепанные волосы, губы — как две перекладины. — Трешку украла!
— Васек, утухни! Хочешь, чтобы опять мусора прикатили? — дядя Митя грудью заслонил ему дорогу.
— Жену не жалеешь, хоть бы о ребенке подумал! — зашумели женщины.
— Ша! Спать! Завтра все расскажешь! — дядя Митя стал решительно вталкивать отца Аллочки в дом.
— А шоб вас, сволочей, пересажали! — буркнула баба Маруся, хлопнув калиткой.
Вскоре мы с мамой — дома. Через несколько минут вошла и бабушка.
— Уговаривала Валю, чтобы оставила ночевать Аллу у нас, — не захотела. Ей неудобно.
— И куда же она, на ночь глядя? — спросила мама.
— Сказала, что к сестре.
— Бедная Валя, — мама вздохнула. — А где Семен? — на ее лице снова тревога.
— Помогает Ваську успокоить. Сейчас придет.
4
Вечером, как обычно, я отправился в свои владения, в свой уголок. Там стоит софа (так ее называют родители). Рядом с ней — картонный ящик, в котором лежали резиновые и плюшевые игрушки — козленок, барс, заяц с медными тарелками и, конечно же, транспорт — паровозик и грузовик.
Обычно перед сном я доставал своих героев из ящика, усаживал — кого на паровоз, кого в грузовик, заводил ключом зайца и под звуки марша отправлял в путь. Мой уголок тогда превращался в вокзал, откуда вылетали различные звуки и возгласы: «в-ж-ж» сменялось «ой-ой-ой» и «чух-чух-чух». Словарь расширялся после очередного кинофильма: «Приедешь, пиши», «Успеем прорваться, товарищ полковник» и даже «Прощай, Коля, прощай навеки...»
— Куда они едут? — однажды спросила бабушка, придя на «вокзал» в разгар посадки.
— Далеко, за тридевять земель.
Бабушка села в кресло и, натянув на стакан папин дырявый носок, принялась штопать.
— Он играет в эмиграцию, — произнесла она себе под нос.
Граница моего угла заканчивалась буфетом, поставленным специально так, чтобы я не мог лежа смотреть телевизор.
Ну а на софе весь день ждал своего друга плюшевый медвежонок с глазами-пуговицами и затертым тряпичным язычком. Медвежонок давно не мычал — что-то твердое, если потрясти, болталось у него внутри. Впрочем, я уже не шибко нуждался в его ложном мычании — таких плюшевых медведей тысячами делают на фабрике и доставляют в универмаги. Но с медвежонком было легче засыпать: прослушав сказку, мордой к стене сначала ложился он.
***
В тот вечер играть в своем углу не хотелось. Я залез на бабушкин диван, немного попрыгал, чтобы поскрипели пружины. И не дожидаясь родительских указаний, отправился спать. Перед этим вышел на крыльцо, где у двери на ночь специально выставлялось ведро.
Зазвенело, как дождь по жести, только гораздо мелодичней: свое соло тенор начал робко, затем осмелел, потом — мощное крещендо, и постепенно — тише, тише, последняя капля, последний удар смычка... Аплодисменты!..
Потом почистил зубы, разделся, уложив штаны и рубашку на стуле, что обычно делала мама. Лег.
— Сынок, ты не заболел? — встревожилась мама, прикладываясь губами к моему лбу. — Нет, не горячий… Смотри, как Игорь аккуратно сложил свою одежду. Не то что ты — приходишь и бросаешь, где придется, — кольнула она отца.
На мгновение я почувствовал гордость за себя: хорошо бы стать послушным и выполнять все, чего от тебя добиваются родители. Может, начать завтра же? Или... Нет, лучше послезавтра. А завтра — напоследок, еще пожить как человек.
Я повернулся на правый бок, на левом спать нельзя — там сердце. Уложил медвежонка и стал прислушиваться к разговорам взрослых.
— Что за дурной фильм, — сказала мама. — Сделай тише, Игорь спит.
Еле слышно зашлепали, удаляясь, папины тапки, которые он называет «капцями». У папы шаги — широкие, отчетливые: бум-бум-бум; у мамы — вкрадчивые, утиные, да и ходит она, перекачиваясь по-утиному. Бабушка вообще не ходит, а переплывает, словно парит в воздухе... Она парила всю жизнь над ведрами и кастрюлями, не выпуская из рук веника, кухонных ножей и дырявых папиных носков. Нажав на педаль акселератора и потянув рычаги на себя, она взмыла до седьмого этажа дома, в который мы переехали. А потом, пожелтевшая, изъеденная раком, штопором пошла вниз, в мерзлую землю кладбища. Но смерть мстила этой старухе за прижизненное парение: смерть затолкала ее на самое дно могилы, присыпала комьями и снегом, утрамбовала и для надежности навалила сверху гранитную плиту, которая почему-то вскоре треснула пополам...