Максима похолодел. Все очень просто: он – дубликат. С мамой Витька связан, а он – нет.
Воспоминания вернули Максима в день, когда они семьей выбрались на дачу в жаркое, насквозь пропахшее солнцем лето. Утопающий в зелени участок встретил их ранним субботним утром, в час, когда солнце золотит кроны деревьев еще холодными, полусонными лучами.
Выгрузив узелки и чемоданы, папа с Витькой отправились на пруд, «проверить» воду, а он с мамой остался в «избушке», наводить порядок и разбирать вещи. За год пыли и мусора скопилось гораздо больше, чем думал Максим, а потому, вытирая мокрой тряпкой подоконник, он внутренне сердился на брата, который улизнул к воде. Мама мыла холодильник и тихо мурлыкала под нос какую-то песенку… Вдруг напев оборвался. Мама уронила губку, выпрямилась и обернулась. Бледная, с широко раскрытыми глазами, она беззвучно шевелила губами и смотрела. Смотрела сквозь сына, сквозь стены, сквозь сад… И видела что-то ужасное.
– Витя… – расслышал тихий шелест ее шепота Максим, – Витя!
Опрокинув ведро с мыльной водой, она бросилась во двор.
– Виктор!
Он не поспевал за ней… Мама тогда бежала очень быстро.
Посиневший, то ли от лазурной воды, то ли от холода, на берегу лежал Виктор. Плавал брат хорошо, наверное, поэтому папа и позволил ему искупаться первым... С ночи озерная вода оставалась студеной, а на глубине и вовсе – ледяной.
– Судорога, – сидя на траве, оправдывался папа. В мокрой рубашке и штанах, он тяжело дышал рядом с сыном и выглядел крайне виноватым. – Я… Я в рощицу пошел грибов посмотреть и вдруг слышу – крик. Оглянулся, а по озеру только круги идут. Успел… Слава Богу. Зачем, зачем я ему позволил в воду лезть?!
Ослепленный воспоминанием, Максим не заметил, как они выехали из пригаражного тупичка. Машина рассекала дорожную воду и, точно глиссер по озерной глади, неслась среди колонн светящихся буев. Савва что-то без конца говорил. Его слова грязными рыжими кирпичами разбивались об окаменевшее сознание Макса. Хотелось чтобы он замолчал, прекратил кидаться бесполезной тяжестью слов и оставил рассудок в покое. В покое? Водоворот пугающих, колючих мыслей, сжимал ему голову тяжелым обручем. Он – дубликат. Простое, пугливое подозрение вытеснило, заменило собой все. Он дубликат. Дубликат. Дубликат. Дубликат.
– Какая разница, как ты на свет появился? – тем временем спрашивал Савва и сам же себе отвечал. – Ни-ка-кой. Главное – что появился! Разницу между рожденными и продублированными видят только те, кому ее видеть хочется. Или выгодно видеть. Я, например, никакой разницы не вижу, потому и нет ее для меня. А другой, пускай, тоже ничего не видит, но нафантазирует столько и так, что начинает-таки видеть разницу. И показывает эту нелепицу другим, а те – третьим… Церковь еще… Где все эти патриархи свои размышления о бездушности прятали, когда на референдум шли? Масла в огонь льют только. Допросятся… Революции. Еще и случай этот… Вы новости смотрели? О девчушке, что из окна выпрыгнула? Ну, зачем так-то преподносить. Обострять… Теперь вы, парни, наверное, не пойми что думаете. А эти фантазеры с митингов еще громче будут орать… Ага, вроде как приехали.
Машина затормозила, свернула с дороги и вскоре оказалась на обширной стоянке у двора больницы. Большое восьмиэтажное здание тоскливо глядело светом окон в бурлящую ночь. От каждого ее глаза веяло страхом и болью. За каждым веком занавески – чья-то судьба. Пока Максим, согнувшись, спешил под козырек подъезда больницы, ему казалось, что бледные окна следят за ним и злорадно подмигивают. «И ты к нам? И твои здесь? Мы счастливы, что твоя судьба теперь – часть нашей».
Дежурная какое-то время не соглашалась впускать промозглых гостей, ссылаясь на поздний час. Купила сговорчивость зеленая бумажка с тремя нулями. Продолжая ворчать, пожилая уже женщина сгребла купюру, пристроила на вешалках верхнюю одежду посетителей и приказала идти за ней.
– Здесь, – дежурная, наконец, остановилась у одной из палат. – Только недолго. А то и так уж поздно.
Четыре койки, трое больных. Две молодые женщины сидели на одной кровати, доверительно, очень тихо разговаривали. Если бы не растяжки на руках с торчащими в разные стороны спицами, то можно было подумать, что они отдыхали в санатории. У противоположной стены Максим увидел маму. Она лежала на спине, задрав чудовищную гипсовую ногу к потолку. Обездвиженная, беспомощная, точно недоделанная скульптура.
– Тук-тук, – шагнув через порог, постучался словом Савва, – примите запоздалых гостей.
Шептавшаяся парочка перевела взгляд с пришельцев на маму, переглянулась и снова замкнулась в тихом шепоте. Мама улыбалась. Ее улыбка, сияющие зеленые глаза…Жили отдельно от всего остального. Тусклое лицо, бледные руки и шея, белые простыни и гипс… Только глаза и улыбка в этой бесцветной груде лучились жизнью. Максим вздрогнул. Перед ним на кровати рассыпались куски мела. Кучу украшали раздавленные детскими мелками глаза и красные губы. Комья мела зашевелились, ожили. Они крошились и сыпались на пол струйками невесомой пыли, обнажая розовое тельце. Новорожденный. Он не плакал. Он смотрел на Максима большими умными глазами и молчал. А пыль все сыпалась, сыпалась, сыпалась…