– Эй, ты что?! – мир обрушился, словно бетонная плита. – Очнись! Ну?
Максим посмотрел на брата, на дядю Савву, взглянул в растревоженные глаза матери, но тут же отвернулся. Его задушил страх. Тонкой, холодной удавкой он сдавил горло, зазмеился сквозь сжатые губы и ужалил, отравил сердце тоской.
Кипящую за окном ночь ослепила яркая вспышка, стекла палаты вздрогнули от громового раската.
– Мама! – Максим упал на грудь матери и зарыдал. – Мамочка, родненькая!
Слезы бежали дождевыми потоками – спешно, нескончаемо... Точно торопясь наверстать упущенные годы.
– Шалопай… – Мама гладила сына по голове и тоже плакала, – ну, что ты. Все ведь хорошо, так? Ну, не плачь…
– Мама! Я люблю тебя! – захлебывался он словами. – Не оставляй меня никогда, мама, пожалуйста. Не бросай… Люби меня…
Страх. Никогда в жизни Максиму не было так страшно. Ему казалось, что если он сейчас откроет глаза, оторвет лицо от теплого тела, то вместо мамы увидит груду белых комьев. Увидит жизнь без мамы, без ее любви, ее глаз, ее улыбки… Потеряет ее навсегда. Мир – как соляная пустыня, обжигающая безразличием. Ни любви, ни дождя, ни тени, ни внимания. Только безразличие. Даже не вражда. Тупое безразличие, от которого не спрятаться, не скрыться.
– Витя, милый, ну хватит плакать, смотри – я вся мокрая уже.
Время застыло, впечатало в себя Максима и замерло. Витя?.. Парализованное тело стало бесконечно холодным, чужим, казалось, толкни пальцем – и оно упадет на пол, разлетится вдребезги. Витя… Внутри что-то умерло и теперь, неторопливо, как стекло морозным узором, покрывалось коркой. Умерло? А, может быть, родилось? Корка треснет, и тогда родится кто-то. Витя. Да. Да-да-да, Витя! Маленький, розовый, с большими умными глазами! Вот он, Витя!
– Я – Максим, – чужой голос, чужие слова, чужие ноги, что несут его прочь от чужой, теперь такой далекой матери. Он не слышит окриков, не видит лиц, не ощущает прикосновений, что влекут его обратно в палату. Он идет. Живой и мертвый. Дубликат.
Холодной, сырой рукой дождь стирает остатки слез. Максим подставляет лицо хлестким каплям, открывает рот и ловит слезинки небес. Странно, но они почему-то не соленые. Далеко, выше скребцов неба, клокочущий темный пласт рассекает крона света. Мгновение, ярче самого ясного дня, кричит в ночь, лижет беснующийся мрак и растекается трескучим эхо по окрестностям. Он ждет повторения этой несообразности природы. Ждет больше всего на свете. Небо ворчит, угрюмо смотрит на Максима, но больше кричать не решается. Только безжалостно хлещет его по лицу струями холодного дождя.
Плечи укрыла тяжелая куртка, от которой стало холодно. Из темноты выросли знакомые пепельные лица.
– Поехали домой, Максим, – дядя Савва тихонько подтолкнул его в сторону машины.
Ехали в полном молчании. Даже дядя Савва не раскрывал рта. Он раскочегарил печку пожарче, включил подогрев сидений и угрюмо следил за дорогой. Вскоре Максим согрелся, и что-то внутри него тоже начало оттаивать. Он все чаще поглядывал на сидящего рядом Виктора и после каждого такого взгляда его кулаки сжимались, а зубы неприятно поскрипывали. Каждый взгляд будто отламывал от застрявшей в сердце холодной глыбы по куску и плавил ее в черную злобу.
Максим увидел, как они с братом плывут по канализационной реке, их лодка садится все ниже и глубже, черпает бортами зловоние нечистот. Впереди – свет. Там стоит мама. Она протягивает в их сторону руки, улыбается, ждет… Но доплыть сможет только один – обоих лодка не выдержит… Покрышки шумят мокрым асфальтом, будто водные стоки, тепло мокрой одежды обнимает тело липким зловонием. Брат выбросил его за борт и теперь, с торжествующей ухмылкой, наблюдает за Максимом, что из последних сил держится за гнилую веревку. Еще немного, еще чуть-чуть этого бессердечного, холодного взгляда и пальцы разожмутся…
– Да что с тобой сегодня, Макс?! – машина уже стояла в гараже, а брат теребил его за плечо, озабоченно заглядывая в глаза.
По щеке Витьки побежала темная дорожка. Что это? Он плачет? Максим коснулся лица брата, растер пальцами черную слезу, понюхал, попробовал на язык. Кровь. Он плакал кровью.