Вокруг их дома не было забора; сам дом, почерневший и покосившийся, выглядел так, словно недавно пережил страшный пожар — дом и правда его перенес, только довольно давно. Ремонтировать его было некому и не на что.
Степа открыл скрипящую дверь, сощурился на темноту внутри, зашел в дом и не глядя бросил пакет с тетрадями и учебниками на пол — рюкзака, а тем более моднейшего «дипломата», у него не было. Машка приветственно мяукнула, подошла и выгнула спинку, потеревшись о его колени. Степа погладил ее впалый белый бок.
— Степа, это ты? — донесся из тьмы голос Бабы Гали.
Окна были заколочены еще с пожара, пригодной для жилья была единственная комната — в ней они ели, спали и готовили на крохотной электрической плите нехитрую еду.
— Я, бабуль.
— Почему ты так поздно?
Было совсем не поздно, и Степа из школы пришел прямиком домой, — но время любило подшутить над Бабой Галей. Оно то скакало галопом, то останавливалось на несколько недель, а то и поворачивало вспять. Степа всё это знал. Знал он и то, что Бабе Гале нужно что-то ответить — иначе она расстроится и надолго замолчит, блестя слезами в невидящих глазах.
— Да мы, ба, с ребятами в футбол играли, — сказал он, зажигая настольную лампу. — Я от них прямиком домой!
— Так ты же голодный теперь, Степочка!
Новенькому совершенно не хотелось есть — при этом он не помнил, что и когда ел в последний раз. Он подошел к плите, заглянул в кастрюлю со вчерашней гречкой и вздохнул — ее осталось несколько ложек. Преувеличенно бодрым тоном Степа отрапортовал:
— Да нет, бабуль, я в школе пообедал! И еще меня друзья бутербродами с сыром угостили! Давай я тебе гречку погрею? Ты голодная?
— Нет, я… Я не помню, Степочка, — тихо сказала бабушка.
— Значит, голодная! — заключил Новенький. — Пять минут — и всё готово!
— Покорми Машку. Я сегодня не очень хорошо себя чувствую.
Степа тихо вздохнул. Он прекрасно понимал, что́ на самом деле означают слова Бабы Гали, — она ослабела настолько, что не могла встать с кровати. В последнее время это случалось с ней всё чаще, и что делать, он не знал — когда речь заходила о докторе, бабушка только вяло отмахивалась.
— Степочка, можно тебя кое о чем попросить?
Он возился с непослушной конфоркой, пытаясь настроить температуру так, чтобы не спалить последнюю кашу. Нужно было найти еще какие-нибудь домашние дела, чтобы не думать о…
— Степа?
— Ой, да, ба, конечно! Проси о чем хочешь!
— Когда я умру, присмотришь за Машкой? Она тоже старенькая уже. Не задержится после меня надолго.
Бабушка несколько раз быстро моргнула, стараясь не заплакать. Степа сжал кулаки, впиваясь ногтями в ладони, — хотелось выть, кричать, кататься по полу. Его голос тем не менее прозвучал ровно:
— Бабуль, не говори глупости! Вот, смотри, уже и каша голова! Давай-ка садись, сейчас я тебе тарелку дам.
— Степочка, а где Танюша? Она тоже припозднилась? Надо ей каши оставить!
Невидимая рука сомкнулась у Новенького на горле.
— Она… Да, она… Припозднилась.
Он больше не мог этого выносить. Только не сегодня. Только не сейчас. Он всё понимал, он старался быть сильным, но больше не мог.
— Ты ее впустишь? Вечно ключи забывает, дуреха!
— Впущу, ба.
Он готов был в голос заорать, перекрывая вопли Бычихи, раздающиеся над 5-й линией. Вместо этого Степа передал бабушке треснутую тарелку с последней оставшейся у них чуть теплой гречневой кашей.
— Держи.
— А масло у нас осталось? Таня любит, чтобы масла побольше.
Масла у них не было настолько давно, что Степан успел забыть, какое оно на вкус.
— Масла нет, ба, но ты не переживай, я до магазина сгоняю и принесу. Не волнуйся!
У них не было денег на масло. У них не было холодильника, чтобы хранить там масло. У них не было денег ни на что, кроме гречки, картошки и хлеба.
Баба Галя всхлипнула.
— Ты такой хороший мальчик, Степочка. Таня не зря тобой гордится!
Таней звали его мертвую маму.
5
Пух зашел в пропахший сигаретами и ссакой лифт, аккуратно нажал на проженную чьей-то зажигалкой пластмассовую кнопку с цифрой 4 и в нетерпении затопал ногой — скрипучий зловонный лифт его раздражал, но идти на четвертый этаж пешком дураков не было. Под «семейными делами», которыми он отмазался от Крюгера, скрывались ежедневные уроки игры на пианино — Пух их ненавидел, но родители были тверды в своем убеждении: по-настоящему культурный человек неотделим от умения музицировать на фортепиано. С этим следовало быть предельно осторожным: если бы Крюгер прознал о его ежедневной повинности, то непременно страшно бы засмеялся и сказал, что пианино — это забава для баб и лохов. Аркаша, по правде говоря, и сам склонялся к этому мнению — просто не знал, как деликатно донести эту мысль до родителей. И боялся представить, что́ с ним будет, если он эту мысль до них донесет.