Я помню, как-то было у нас партсобрание. Закончилось поздно. Тогда долго заседали. Вышли все на улицу после собрания. Время было зимнее. Не то, чтобы было очень холодно, но шлёпать домой зимней ночью не очень приятно. Транспорт городской уже не ходит, такси тогда ещё тоже было не много, а личными автомобилями ещё не обзавелись. У ректора была служебная машина ЗИМ. Громадный рыдван Кроме него могли ещё человек пять поместиться. А если потесниться, то и все шесть. Что же ты думаешь, он кого-нибудь пригласил в машину? Нет. Сел и укатил. Ему и в голову не пришло подвезти кого-нибудь из своих партийных товарищей, сотрудников. Хотя бы тех, кому с ним по дороге. А ведь были среди них и пожилые, и даже инвалиды войны без ног. Чем не директор царского департамента? В тот вечер улетучились мои последние иллюзии. Правда, никому ничего не сказал. Только обратил внимание, что такие мысли пришли не одному мне в голову. Хоть и подбирали тогда уже контингент не особо склонный к сомнениям». — «Што ж вы молчали, Анатолий Викторович?» — «Эх, Афоня… Человек я слабый. Не могу лечь на амбразуру. Привык к хоть и минимальному, но комфорту, который дан мне благодаря моему положению. Знал, что рыпнусь — сотрут в порошок, уничтожат. Также, как и тебя никто не поддержит. Да и где скажешь? На собрании? В газете? Не дадут. Вот и остаётся мне отводить душу с тобой в обществе бутылки. Хочешь не хочешь, станешь циником. Сам себя презираю. В бою не боялся, а тут боюсь. Не за себя, за семью. Ведь заложники они. Тебе легче, нечего терять, никого из близких не подставляешь».
«Ты что разлагаешься на корню, сукин сын?! — орёт на соседского Валерика бывший комиссар. — Какой из тебя выйдет строитель коммунизма?! Это же блевотина буржуазной культуры для одурачивания трудящихся масс! Щас же прекрати крутить эту похабную музыку! Нето напишу в твою комсомольскую организацию!» — «А я, Прокофьич, не комсомолец. И потом это не буржуазная блевотина, а ритмы угнетённых народов Юго-Западной Африки». — Парирует выпад Валерик…
…Бьют туземные барабаны, отбивают ритм сердца… Тук, тук, тук…
…Впервые Наташку увидел Афоня в цеху. Мельком. Мало ли новеньких приходит. Посадили её на монтаж. Видать, где-то уже работала, знает, что такое паяльник.
«Так, ничего себе, — отмечает про себя Афанасий. — Складненькая, носик пуговкой, волосики рыженькие выбиваются из-под белой шапочки, конопушки на щёчках под зелёными глазками. На среднем пальчике — обручик желтенький — замужем. Да и как ей не быть замужем — на дороге такие не валяются». Раз, другой глянул на неё Афоня, вздохнул, позавидовал в душе кому-то, и пошел на своё рабочее место. Так бы и ходил он каждодневно, поглядывая в её сторону, не приключись как-то в конце августа всеобщий выезд в совхоз на уборку помидоров. Так уж получилось, что работали они рядом. Приспособились. Наталья наполняла вёдра, Афанасий носил, помечая у учётчицы выработку. В перерыве сели поодаль, объединили свои свёрточки, и вышло, что у запасливой Натальи вполне хватило на двоих.
«Сколь лет тебе, Наталья?» — спрашивает Афанасий. — «Двадцать семь». — «Руки у тебя красивые. Натруженные только… Глянь, как жилочки-то вздулись… Видать, дома-то не пальчиком машешь…»
Опустила глаза Наталья, как два мохнатых шмеля ресницы, мутная капелька слезинки размыла полевую пыль на веснущатой щеке… И так защемило в груди у Афанасия, такая на него нахлынула нежность к этой маленькой женщине, так захотелось прижать её к груди, гладить её медные волосы и голубить, голубить её, как малое дитя. Никогда такого не случалось с Афанасием. Погладил её по руке… — «Што ты, Наталья?.. Извини, если што…» — «Не. Ничего, Афоня… Это так… — улыбаются сквозь слёзы её глаза, — Добрый ты, видать. И несчастный. Знаешь, как тебя девки кличут? Бобыль непутёвый. Што не женишься?» — «Не нашел себе жены, Наталья». — «Плохо значит искал». — «Может и плохо. Только не складываются у меня отношения с женщинами…» — «Как же так? Вот заметил же, што руки я себе надорвала… Значит имеешь ты чуткость в душе… Вёдра с помидорами таскаешь, не даёшь мне тяжесть поднимать… Дуры, што не видят такого…» — «Дуры не дуры, а вот я не вижу средь них такой, как ты… Жаль, што мне уж скоро сорок, да и ты вон окольцованная…»
Ещё слезинка скатилась по светлой дорожке на щеке, промытой первой…
Гладит Афанасий Наталью по голове, льются её волосы её волосы тёплым ручейком меж пальцами, саднит в груди у Афанасия…