…Разноязычный многолюдный Майданек… Здесь-то и встретился Афоня с цивилизованной Европой, организованно отправляющейся через трубы крематория в рай…
…Разламывается голова у Афанасия, глазные яблоки ноют тупой болью… Черный петух… Оберштурмфюрер Мартин Вейсс бьёт на аппеле его по голове…
«…Как прекрасен венский лес…», — выводит сопрано за стеной. Нежно шелестят листвой буки и клёны в венском лесу… Кружит старая мелодия кринолины дам… — «…Как прекрасен венский лес…», — поют скрипки вальс Штрауса… — «Тук-тук-тук», — стучат пулемёты, падают в свинцовом вихре под весёлые звуки вальса еврейские дети из восставшего варшавского гетто на пятом поле Майданека холодным ноябрьским утром 43-го…
«Господи, Господи, за что эта пытка?.. Я уже один раз пережил всё это. Хватит на несколько поколений.», — хочет сказать Афоня и не может…
…Зима на исходе. Сугробы осели и почернели. Кое-где синеют лужи воды…
Пригородный поезд идёт медленно и часто останавливается посреди поля. В вагоне мало пассажиров. Все какие-то молчаливые и озабоченные. Мать часто достает из узла платок и, всхлипывая, прикладывает его к глазам и носу. Афоне всё время хочется есть. Утром он выпил пустой чай с черным сухариком.
На станции непривычно пусто. По перрону ходят красноармейцы с ружьями и островерхих будёновках на голове. Как на плакатах в городе. До села они идут пешком ещё зимней, не успевшей подтаять дорогой. Что0то непривычное видится Афоне в облике села, а что — он сначала не может понять.
«Господи, Господи, — причитает мать, — За что же такая погибель? За какие грехи?..». И тут Афоня соображает — тихо в селе… Собаки не лают, петухи не кричат, скотина не мычит… И птиц не видно и не слышно. Дымы над хатами не вьются… Двери кое-где отворены. Следов человечьих на снегу не видно… Страшно стало Афоне. Прижался он к матери и взял её за руку. Вот и хата бабы Горпыны. Тихо вокруг. Не слышно курьего кудахтанья, не видно черносинего петуха. Нет в стайне коровы…
Баба Горпына лежит на лавке, прикрытая старым тулупом. Встать навстречу не может. Ноги у неё опухли, глаза слезятся, руки совсем почернели…
«Ой, жэ ж, мамо, що ж то з вамы стало?» — причитает мать. — «То за грихы наши, донэчко, Господь покарав… Нияка крывда Господом нэ прощаеться… Цэ й за тарасови грихы, твого батька, що чужу зэмлю дилыв помиж голодранцямы… Нэхай жэ зэмля йому будэ пухом… Омманулы, нэ видав, що робыв… Ой, лышэнько, лышенько… Заслужылы мы тую кару». — «Ось я вас зараз, мамо, нагодую, а потим пойидэмо до нас, у мисто». — «Ни, донэчко, ни. Никуды я вжэ не пойиду. Ногы мэнэ нэ дэржать. Чэкають мэнэ на тому свити. Вжэ й Тараса свого бачыла у ви сни. А можэ й дийсно прыходыв… — медленно, через силу говорит баба Горпына. — Звав до сэбэ… Казав, що йому одыноко там… Так й стояв у тий шинэли, в який його охвицэры забылы… Ой, жэ, Богородыцю, маты Господня, заступысь за нетямущого раба твого Тараса…», — тянется Горпына рукой ко лбу. Не слушается опухшая рука, не может осенить себя старуха спасительным крестом. Мутными каплями текут по сморщенным щекам слёзы…
…Афоне кажется, что в дверях копошится что-то лохматое. Может быть собака? Афоня смотрит на дверь. У самого порога две фигурки. Живые. Большие неподвижные глаза. Маленькие сморщенные лица. Фигурки молча стоят и смотрят на Афоню…. Переминаются с ноги на ногу и от этого кажется, что их рваные тулупчики колышутся…
«Бабо Горпыно, кто это?» — спрашивает Афоня шепотом. — «То устымови диткы, Панасыку. Уси вжэ у ных помэрлы… Пам'ятаеш дядька Устыма? Сусида наш був. Тэбэ на рыбалку з собою брав…»
Мать молча развязывает торбу и достаёт сухари. — «Отдай дитям, Мотрэ, мэни вжэ нэ трэба… А диточкам надо житы… Люды казалы, що йиздять по сэлам солдаты й забырають дитэй, що щэ жыви… Можэ й йим пощастить…» — тихим голосом говорит Горпына.
Баба горпына умерла к вечеру. Всю ночь Афоня не спал и сидел, прижавшись к матери. Ему всё казалось, что сейчас в хату придёт дед Тарас, которого он никогда не видел, дядько Устим и его жена тётка Ганна. И будут они его стыдить, что вот он живой и у него есть сухарь в торбе, а им никто не дал ни каши, ни сухаря, и потому они умерли…
Утром в село приехали красноармейцы на лошадях. Они помогли похоронить бабу Горпыну и взяли с собой детей Устима…
Афанасий тяжело вздохнул. Казалось, совсем забытые детские воспоминания вернули его в далёкое прошлое, и проступило оно так ярко и образно, как будто всё это было вчера. Боль жалости сдавила ему грудь так, что из-под прикрытых век у него выкатились слезинки.