Огарев, будучи сам гармоничнее, мягче, гораздо чаще ошибался в людях. В оценке Нечаева друзья разошлись с самого начала. Еще не подозревая, что это станет самой глубокой трещиной в их дружбе.
Отношения Герцена и Огарева - действительно, редкий пример даже в русской истории с ее культом дружбы - рассматривались преимущественно как идиллия и редко как союз, исполненный драматизма2.
"Мы - две части одной поэмы" - это подчас известно и людям, не читавшим ни Герцена, ни Огарева, знающим лишь памятник на Моховой у старого здания Московского университета и клятву на Воробьевых горах. "Я охотно беру в нашей жизни вторую роль"3- эти слова Огарева менее известны и менее объяснены.
Перечитывая сегодня его стихи и статьи, можно лишь вообразить восторги современников, как воображаешь великих актеров прошлого по свидетельствам современников. Огарева, вероятно, надо было видеть, быть рядом, чтобы ощутить его особое излучение, чтобы подтвердилась характеристика Гершензона:
Это умение слышать свои внутренние голоса, на высшей его ступени, нисколько не ослабляя напряжения чувственных порывов, вносит в них такую дивную соразмерность и вместе непреложность, которые ставят душевную жизнь подобного человека на полдороге между прекрасным произведением природы и произведением истинного художника... Слабость активной воли, делавшую его игралищем внешних факторов и собственных страстей... присутствие огромной пассивной силы в глубине души, чувство глубокого внутреннего покоя, не покидавшие его ни в дни падений, ни в минуты душевных бурь...
"Глубокий внутренний покой" - то, чего не хватало Герцену, к чему он неизменно стремился. И что он черпал у Огарева.
"За шесть месяцев покоя я отдам шесть лет жизни" (1849) - это говорит молодой человек, еще не знающий цену шести годам жизни. Но и двадцать лет спустя Герцен повторяет: "За месяц покоя я отдам год жизни..." Года у него уже не оставалось.
Огарев полнее всего раскрывается в письмах.
***
Они кинулись навстречу друг другу в том возрасте, когда одного сходного звука достаточно, чтобы решить: "такой же, как я". Но часто, очень часто потом оказывается - вовсе не такой...
В дружбе, как и в любви, люди иногда - очень редко - рождаются половинками. А иногда ими становятся. Герцен и Огарев "двумя частями одной поэмы" стали, становились в течение долгой жизни.
Сначала под влиянием внешних обстоятельств - сходное положение в семье: каждый одинок, далек от родителей. Сходные взгляды. Сходная судьба: университет, тюрьма, ссылка. Труд истинного, внутреннего сближения продолжался до конца. И вскоре каждый уже не мыслил себя без другого.
Огарев писал Наталье и Александру после распада московского кружка в 1846 году: ...Мы приютились друг к другу, потеряв кучу... кроме того, что мы wesentlich связаны, мы связаны тем, что мы одни...6
Эти слова оказались вещими. Еще крепче связала их чужбина. Общее дело. И прошедшее, и слабеющие, но остающиеся надежды на будущее. Среди отходных старому "Колоколу" в письмах последнего года мелькает: "Жду от тебя нравственную смету по части нового "Колокола"..."
Каждый из них научился дружить, нуждался в дружбе, развил эту способность. Они вырабатывали - с муками, с движениями вспять - ту общность, которая не посягала на их различия. ("Я люблю свой гнев столько же, сколько ты свой покой..." - это еще сорок первый год. Герцен и представить себе не мог, на какую меру гнева он способен.)
Их дружба - постоянная взаимная требовательность. Герцен поощрял к труду, требовал труда. Оба просветители, оба верят, что люди изменяются под воздействием среды, внешних влияний, что, следовательно, людей, и близких прежде всего, можно и нужно переделывать.
Дружба тянется в следующее поколение.
Сыну Саше
1 января 1859 г. В мире у Вас нет ближе лица, как Огарев, Вы должны в нем видеть связь, семью, второго отца. Это моя первая заповедь2.
И дети подчас откровеннее с Огаревым, чем с отцом. Им с Огаревым легче. Связи всеобъемлющи - отрочество, юность, зрелость, общий неслыханный успех, подъем и спад, разочарования и могилы. До поры до времени - и быт.
Связаны деньгами: Герцен - хранитель капитала - своего и почти растаявшего огаревского (а был он из богатейших на Руси помещиков). Герцен, необыкновенно щедрый в юности, вынужден с каждым годом строже считать, давать или чаще отказывать, брать на себя ответственность за ближайшее и более отдаленное будущее.
Он делится с Огаревым впечатлениями от каждой прочитанной книги, от каждой встречи, делится каждой новой мыслью. Огарев - первый читатель герценовской строки, читатель, который отзывается, понимает, оценивает, восхищается. А порою - отвергает, спорит, и весьма резко. Побуждает Герцена либо согласиться, либо оттачивать мысль, искать более убедительные доводы, более верные слова.
Зная друг друга едва ли не до дна, они не перестают всматриваться, удивляться. Герцена в Огареве "привлекает то, что в нем не видать горизонта..."
Критикуют, сердятся, раздражаются, - но снова и снова ощущают: второе "я". Можно ли порвать с самим собой?
На памятнике - слова из "Былого и дум": "Путь, нами избранный, был не легок, мы его не покидали ни разу; раненные, сломленные, мы шли..." Это не только гордое признание политических деятелей, борцов. Нелегок был и путь их дружбы. Однако раненные, сломленные, они шли...
Они были "ранние сеятели свободы". Но ведь читали же их "Колокол", передавали из рук в руки, рисковали службой, а то и свободой. Огарев еще нетерпеливее, чем Герцен, ждал всходов, ждал читателей.
В 1869 году он встретил Нечаева, который убедил его и Бакунина, что существующими в России порядками недовольны не только студенты нескольких университетов. Что недовольством охвачена вся страна. Что мужицкая Русь готова на восстание. А раз так, надо снова звонить в "Колокол".
Огарев поверил Нечаеву. И, пожалуй, еще никогда не стремился с такой силой передать свою убежденность другу. Но Герцен сопротивлялся.