— Как ты думаешь, притягательность птиц состоит в том, что они — предвестники нашего освобождения от мира? — знаками спрашиваю я друга.
— Вероятно, они одновременно разделяют наш путь и избегают его, — показывает он. Он снова принюхивается. — Недавно тут прошел олень, — сообщает он. Медленными, осторожными жестами он добавляет: — И кто-то еще. — Сделав еще несколько шагов, он садится на корточки, водя ладонью над бровкой тропы и вглядываясь зоркими глазами глухого в грязь. — Мужчины, — говорит он, указывая на что-то, что я не в состоянии разглядеть. — Один в сапогах. Тяжелый, он сильно топает.
— Может быть, Диего, — говорю я.
— И еще двое — тоже мужчины. Один поменьше, он крадется. Второй нерешительный, все время оглядывается по сторонам.
— А это точно Диего, — улыбаюсь я. — Другие, наверное, его охранники.
Мы бежим вперед. Ровная тропка перед мельницами внезапно становится какой-то странно угловатой.
В лунном свете обнаруживается тело распростертого на земле мужчины. Длинноволосый, широкоплечий, он ползком движется вперед, словно гусеница, волоча правую ногу, судя по всему, раненую. Сквозь завывания ветра доносятся его хрипы.
— Северянин, разлучивший душу Симона с телом, — возбужденно жестикулирует Фарид.
Подойдя ближе, я различаю тяжелые черты его мрачного лица, которые невозможно не узнать.
— Да.
Мы стоим над ним подобно двум башням. Он огромный и нескладный, словно бык, зачем-то превращенный в человека. Он с трудом поднимается на четвереньки. Мы отступаем. В руках появляются кинжалы. На его бедре красуется влажно блестящее пятно.
— Ты убил моего друга, — говорю я. — Почему?
Он отвечает на иностранном языке, которого я не понимаю.
— Англичанин, француз, немец…? — спрашиваю я.
— Flamenco, — отвечает он на ломаном кастильском. — De Bruges.
Неужто он научился убивать как шохет у северных евреев, ашкенази? Я указываю на него и спрашиваю:
— Nuevo Cristiano?
Он усмехается.
— Viejo, — отвечает он. Ткнув пальцем в грудь, он шепчет: — Muy Viejo Cristiano, очень старый христианин.
— Зачем ты убил Симона? — В ответ на его неопределенное пожатие плечами, я поджимаю голень к ягодицам, изображая культю. — Torque el?
Он смеется, но смех превращается в кашель. Он закрывает глаза и склоняет голову, давая понять, что это было неизбежно.
— Дона Менезеш? — спрашиваю я. — Ты ее знаешь?
Он улыбается и кивает. Я отворачиваюсь, чтобы разобрать жесты Фарида, и фламандец набрасывается на меня, опрокидывая своим бычьим весом. Я вырываюсь, но его мозолистые пальцы охватывают мое горло.
Нож глубоко зарывается в подставленное плечо. Я кричу, призывая Фарида. Борюсь. Но он слишком силен. Его мощный захват становится лишь крепче.
Я начинаю задыхаться. Удушающий кашель, запертый в горле, заставляет навернуться на глаза слезы, застящие взор. И все же я отчетливо вижу своего противника. Он напоминает погибшего в куске янтаря скарабея: выпученные глаза, бледное лицо, перекошенный ненавистью рот.
Я понимаю, что когда-то наступает такой момент, когда смерть принимается как нечто неизбежное. Мои пальцы, вцепившиеся в запястья фламандца, разжимаются. Я не чувствую ни гнева, ни страха. Лишь отстраненность. Словно я стою у самого себя за спиной и собираюсь развернуться и уйти. Словно дядя зовет меня с другой стороны улицы Святого Петра:
— Берекия, послушай меня! Я здесь, я жду тебя…
Чудовищная боль. Сжимаемая мощными пальцами шея, горящая огнем. Ручейки солоноватой жидкости изо рта фламандца. Меня вновь вернули в мое тело. Мои глаза и губы забрызганы кровью. Его руки, словно раскрывшиеся створки ворот, бессильно падают вдоль тела. С меня сталкивают его тяжесть. В полумраке проявляется лицо Фарида. Он подхватывает меня одной рукой, второй показывая мое имя.
Судорожно глотая воздух, я замечаю кинжал Фарида, вонзенный в шею фламандца.
— Я цел, — показываю я.
— Я убил его, — сообщает он. На сей раз в руках Фарида не чувствуется неуверенности: пальцы устремляются вперед, сжимаясь в кулак, потом разворачиваются ладонью вниз, словно отсекая ветвь от дерева.