— Дядя сказал мне пойти туда.
Отец Карлос судорожно вздыхает. Когда я прохожу мимо него, он хватает меня за руку:
— К тебе являлся господин Авраам? — Я киваю, и он приглушенно спрашивает: — И ты говорил с ним?
— Я задал Господу вопрос во сне, и ко мне явился дядя.
— Что… что он сказал?
— Что последние врата будут пройдены у башни на Миндальной ферме.
— Берекия, — говорит Диего, — если ты прав, то получается, что дона Менезеш и граф Альмирский приказали убить господина Авраама и Симона. Тебе не следует туда идти. Я позову твою мать. Я вижу, что нас ты не слушаешь.
— Стой! Не приводи ее сюда! Симон не был готов. Так же, как, видимо, и мой дядя. Они не знали, насколько она в действительности опасна. Я знаю.
Он продолжает протестовать голосом, срывающимся в истерику. Я поднимаю руку, чтобы призвать его к тишине:
— Если ты расскажешь об этом матери, она просто сошьет еще несколько своих дурацких талисманов. Оставь ее в лавке. Сейчас мы должны попрощаться. Ты можешь уже уехать к моменту моего возвращения.
Диего обнимает меня, но его слезы совершенно не затрагивают мои чувства: мной владеет жестокое безразличие, связанное путами жажды отмщения.
— Желаю тебе найти жемчужины дождя, которых так жаждешь, падающие с неба над Константинополем, — говорю я, улыбаясь самой радостной из своих улыбок. — И не забудь те трактаты, которые ты собирался купить у сеньоры Тамары. Ты не сможешь найти их абы где. Если тебе нужны деньги… — Я роюсь в сумке и отдаю ему кольцо сеньоры Розамонты с аквамарином.
Он забирает его у меня:
— Берекия, я не знаю, что…
— Ничего не говори. Тебе в Турции пригодится все.
— Я буду тосковать по чудесам Португалии. И больше всего по добрым евреям Лиссабона. — Он жестом благословляет меня. — Пускай, наконец, ты и твоя семья обретете мир, который вы давно уже заслужили.
Пока мы с Фаридом идем к Миндальной ферме, янтарные травы и цветущие деревья Португалии словно кричат нам о разделении. Мы, евреи, вновь рассеиваемся, и эти тутовые деревья и кусты лаванды, маки и сороки не услышат своих имен на иврите века, возможно, больше никогда. Может быть, это для них и к лучшему.
Могильные холмики на ферме из-за засухи еще не поросли сорной травой. Деревянные отметки с небрежно написанными по-португальски именами напоминают руки, тянущиеся к жизни.
Мы заходим в башню и поднимаемся по винтовой лестнице. Круг за кругом мы взбираемся вверх, к колокольне, пустой, если не считать пятнышек птичьего помета Мы выглядываем наружу, рассматривая золотистые ковры ячменных полей и вспаханной земли, разделенные рядами пробкового дерева, с которых ради неверной прибыли содрана благородная кора.
Мы ждем.
Закат, отмечающий конец Пасхи, поднимается, расцвеченный золотистыми тонами, словно огромная пальма, шатром укрывающая Эдем.
Несколькими минутами позже, как я и просил в записке, подъезжает экипаж доны Менезеш, останавливаясь возле границы собственности фермы. В одиночестве она неторопливо идет к нам по старой аллее миндальных деревьев, держа над головой пурпурный зонтик. Но у нее в руках нет рукописи. Фарид показывает мне:
— Время пришло.
Он прячет кинжал за пояс. Стараясь сохранять невозмутимость, я поднимаю футляр с манускриптами Абулафии.
Мы спускаемся с колокольни. Прикосновение дядиной руки успокаивает меня, уводя от бесконечной череды ступенек и моего прерывистого дыхания.
Добравшись до подножия башни, мы с Фаридом стоим за каменным валуном и ждем аристократку.
Дона Менезеш не подводит. Она осторожно переступает через порог башни и приветствует меня сдержанным кивком. Видимо, таким же царственным жестом она предупреждает своих извозчиков о том, чтобы они были готовы отправиться в путь. Ее лицо, хоть и не отталкивающее, кажется слишком круглым и маленьким, возможно потому, что каштановые волосы зачесаны назад и стянуты на затылке под высоким черным конусом, украшенным желтой лентой. Ее струящееся шелковое платье расшито вертикальными полосами бирюзового и изумрудно-зеленого и по моде приподнято на животе, создавая впечатление беременности.
Глядя на нее в упор, как не делал никогда прежде, я почему-то решаю, что она безумно боится старости: ее безвкусно выщипанные брови и длинные ресницы чересчур ярко накрашены, до черноты, а безобразная розовая пудра высветляет смуглую кожу. Ее губы, сложенные в гримасу нетерпения, краснее рубинов. Неожиданно она закрывает свой зонтик, изящно теребя ожерелье из изумрудов и сапфиров. Ее взгляд останавливается на лице Фарида. Повернувшись ко мне, она приобретает вид неискренней истовой симпатии.