— Книгу по истории? — удивился я.
Прежде я никогда не слышал, чтобы кто-то взялся за подобную работу со времен Йозефуса.
— Именно, — подтвердил раввин. — Повесть обо всех терновых вратах, пройденных нами на пути к горе Елеон.
«Мы и вправду стоим перед началом новой эры, — подумал я. — Грядет мир, определенный историческими хрониками, а не трудами Бога. Раввины и каббалисты станут ненужными».
— Предлагаю тебе использовать то, что ты пережил за эти два дня, для иллюстраций, — добавил рабби. — Преврати пережитое в рисунки. Таков исток мастерства для евреев. — Он протянул мне камни. — Полагаю, это с вашего двора. Валялись на улице.
Я поблагодарил его, он пожелал мне мира и собрался уже уходить.
— Ах, да, если вам понадобится лук… — Он приподнял корзинку. — Кто-то перевернул возок. Его немного, но зато он идет по бросовой цене.
И снова никому не пришло бы в голову, что в такие минуты допустим юмор. Но, тем не менее, мы обменялись улыбками.
Безумие, как и вдохновение, приходит вспышками?
В этот момент я услышал их. Первая волна криков, предвещающая приближение старых христиан. Я протолкнулся мимо нашего гостя и ринулся к воротам. По неясному ропоту и крикам я определил, что они идут с запада, от собора. И быстро.
— Что там, мой мальчик? — спросил рабби Соломон.
Я повернулся к нему:
— Рабби, вам лучше вернуться домой. Мне кажется, еще не все кончилось.
Он набросил на голову капюшон плаща. Проходя мимо меня, он перефразировал фразу из Книги притчей Соломоновых:
— «Господь наказывает того, кого любит, как отец, души не чающий в сыне». Мы избранный народ. И мы еще увидим отстроенный Храм.
Я собрал вместе всю семью и сообщил, что у них ровно минута на то, чтобы собрать необходимое. Забежав в сарай, я нагреб в деревянный таз отбросов и размазал их по ткани лоскутного ковра, прикрывавшего люк в подвал: таким образом я надеялся отпугнуть грабителей и незваных гостей. Из своей комнаты я забрал подсвечник и кремень, несколько одеял и флягу воды. Под потайной крышкой на дне моего сундука хранился пергамент с нашими с дядей именами. Я вытащил его и обмотал вокруг талии, золотыми письменами вовнутрь, к коже, чтобы их нельзя было прочитать. Потом увел всех в подвал, всю дорогу проклиная себя: за то время, что я потратил на разговоры с Фаридом, можно было попробовать найти Иуду. А теперь…
Ослабевшим голосом я стал читать молитву, прося у Бога прощения, когда осознал, что мы не сможем сегодня похоронить дядю. Закрыв глаза и покачиваясь в такт биению сердца, я просил, чтобы это нарушение обычая не помешало его душе совершить последнее путешествие.
Весь остаток понедельника мы провели в ожидании — мама, Эсфирь, Фарид, Синфа и я.
Мы сидели каждый в своем крошечном мирке, никто не разговаривал.
Сияющий голубизной молитвенный ковер, укрывший тело девушки; сладкий запах волос Синфы, склонившей голову мне на грудь и жарко дышавшей рядом; нервный звон цикад во дворе. Каждое предательское ощущение звучало вопросом: почему я здесь — вижу, слышу, обоняю, когда стольких нет в живых?
— Я почти хочу оказаться на месте погибших, — прошептал я маме.
— Вина овладевает нашими душами так же, как и Бог, — ответила она. — Разве может быть иначе?
Всякий раз, когда я начинал думать, что за мою мать не имеет смысла бороться, она поражала меня такого рода фразами.
— Мы живем, чтобы помнить, — сказала Синфа, повторяя слова рабби Соломона.
Не подражая ли взрослым, дети умудряются так вцепиться в призрачную надежду?
Внезапно с улицы донеслись крики, обвиняющие Marranos в том, что они колдовством вызвали засуху.
Это был первый из трех раз в этот день, когда мы слышали голоса последователей Назарянина. Сотни их обрушились на нас подобно волнам, ведомым доминиканскими монахами, призывающими нас пронзительными, высокими голосами евнухов выйти и очиститься в пламени, выкрикивающими свое именование евреев, порождений дьявола. «Bichos meio-humanos, полулюди» — так они нас называли.
Позже, поздним вечером, потолочные балки из каштана в нашем подвале завибрировали от звуков волынки, словно где-то открывалась ярмарка. В последний раз, по моим прикидкам — спустя около трех часов после окончания четвертого вечера Пасхи, — до нас из темноты донеслись пронзительные визги — как будто по улицам хлыстом гоняли свинью. Я молился, чтобы на этом все успокоилось.