Чтобы оградиться от христиан, я пел про себя стихи из Зохара.
Ближайшая ко мне улица Святого Петра была пуста. Густой, плотный туман укрывал город. Те ставни, что выдержали натиск мятежников, были закрыты так плотно, словно больше никогда не откроются. Над головой парили чайки, и тела их светились, будто готовые вспыхнуть. Возле ворот церкви Святого Петра полная женщина с плетеной корзиной на голове бросилась бежать болезненно-неуклюжей походкой. Высоко у нее над головой, позади узких башен собора, в воздух поднимались густые тучи дыма: видимо, костер на площади Россио все еще полыхал.
Дверь квартиры отца Карлоса была по-прежнему заперта. В церкви потрескивали масляные светильники. В нефе лежали тела, распластанные подобно выброшенным на берег утонувшим рыбакам.
Сеньора Телу, белошвейка, лежала на спине под фреской на поперечном нефе, изображающей Благовещение. Бледное застывшее лицо, закрытые глаза. Никакой крови. Ни капли. Оловянный свисток, которым она обычно созывала домой детей, свесился на плечо.
Рычание заставило меня обернуться. Розовоносая палевая дворняга положила лапы поперек живота мужчины с почерневшей от крови грудью. Поставив торчком уши, она подняла измазанные кровью трепещущие губы, обнажая клыки и утробно рыча, словно я собирался отнять у нее добычу.
Я направился в церковь Святого Михаила. Перед алтарем Назарянина лежало множество неподвижных безмолвных тел. Я взял в приделе свечу и принялся искать. Иуды среди них не было.
Во внутреннем дворе церкви Святого Стефана, в саду, на постели из великолепных бархатцев я наткнулся на тело девочки-подростка. Ее тело методично клевал сгорбленный стервятник с безразличным взглядом круглых глаз. Наблюдая за ним, я заметил, что эти птицы начинают трапезу с мягких частей — губ и языка, глаз. Девочку уже невозможно было узнать.
Когда я уже уходил, из бокового придела вышел смотритель церкви, старый христианин. В ответ на мой вопрос он помотал головой и сказал:
— Нет, не отец Карлос. Другие. Большинство направилось к реке. Говорили, евреи переправляются на лодках на другой берег.
Я обнаружил, что единственное, что может огорчить меня сейчас, это доброта. Стоило ему обнять меня, и все мои принципы отступили. Я оттолкнул его и вжался в стену. Потом убежал.
Рассвет заливал горизонт призрачным сиянием. Ласточки носились вокруг, щебеча что-то на своем торопливом языке.
Свернув к Тежу, я описал Иуду торговкам рыбой, расставлявшим лотки для продажи ночного улова. Они ничего не видели.
— Евреев убили? — спросила одна из них.
И, словно бы сама мысль об этом навевала на нее скуку, зевнула.
Я перевернул ее лоток, и она завопила, как попугай. Но никто не посмел противостоять мне: люди узнают безумие и уходят с его пути.
Потом я отправился в центр города, добравшись до края Terreiro do Trigo, Пшеничной площади. Я не рискнул идти дальше: возле пристани двое докеров обменивались проклятиями с группой светловолосых моряков с севера. Между ними растянулись четыре бездыханных тела. Гора зарезанных псов громоздилась поверх выложенного в центре площади креста, и их кровь пропитала сено, рассыпанное вокруг недавно разгруженных тюков. Дальше, на одном из ремонтных пирсов собралась толпа, чтобы полюбоваться на изнасилование африканской девочки-рабыни. Она лежала лицом вниз на скользких досках и беспомощно покрикивала, даже не пытаясь сопротивляться грубому безумию низкорослого мужчины, возящегося над ней. Моряки и торговцы, населяющие плавучий город кораблей, наблюдали за этим и смеялись. Я повернул назад, к привычному спокойствию Маленького Еврейского квартала. Первые же шаги вбили в мою голову вопрос: «Неужели старые христиане ненавидят нас столь яростно лишь потому, что мы дали им Иисуса — спасителя, который им никогда в действительности не был нужен?»
Одноэтажный дом, в котором Реза жила вместе с родственниками мужа, стоял в середине северной стороны площади Лимонного Дерева. Когда я добрался до него, солнце едва оторвалось от восточного горизонта. Дверь была закрыта, но не заперта. Огромный стол из древесины каштана, стоявший на кухне, накренился: ему не доставало двух ножек.
Сосед, услышав, что я хожу по дому, заглянул через главную дверь. Это был сухощавый мужчина с ярким румянцем и заспанными глазками. Когда я спросил, не видел ли он Резу, он плюнул в меня.
Христиане ожидают, что мы вечно будем смиренно отирать их презрение и продолжать плестись в непредсказуемое будущее?
Я толкнул его с такой силой, что он с воплем опрокинулся навзничь на мостовую.