Третья порода живет на нижнем уровне: маленькие, юркие португальские мальчики-рабы, известные как lebres, зайцы, собирающие щебень и выносящие его с рабочей территории в корзинках из тростника.
На главной площади Бенфики бабушка с унылыми глазами, укутанная в черную мантилью, торгует на ступенях церкви Святого Доминго айвовым мармеладом.
— Вы не знаете, где находятся конюшни Мигеля Рибейру? — спрашиваю я у нее.
— Никогда о таком не слыхала, — отвечает она.
— Местный кузнец наверняка должен знать, — говорю я. — Будьте так добры, скажите мне, где он работает?
Она указывает вниз по улице в сторону грязной деревянной хибары и кудахчет:
— Так ты за баском пришел, угадала?
Она горбится, хихикая, словно ей удалось выведать страшную тайну.
Жалкого вида ослик привязан прямо к дверной ручке хибарки. Полчище мух соткало вокруг головы несчастного животного жужжащий нимб, целя в кровоточащую рану.
Внутри бледнокожий гигант с жесткими черными волосами и руками, больше всего похожими на ветви старого дуба, раздувает мехи размером с добрую карету. На нем лишь сандалии и длинный кожаный фартук, и сбоку видны его сильные мускулистые ноги и даже ягодицы. Цилиндрический раструб мехов раскален докрасна в том месте, где он соединяется с горном. В воздухе стоит запах дыма, металла и тяжелой работы. Я кашляю, чтобы привлечь его внимание, извиняюсь и спрашиваю:
— Дом Мигель Рибейру — вы знаете его? Говорят, у него конюшни где-то неподалеку отсюда.
Он поворачивается ко мне и спрашивает с рубленным баскским акцентом:
— А кому надо?
От мочки левого уха через всю щеку у него пролегает грубый застарелый шрам. Капельки пота, собирающиеся на подбородке, медленно, по одной падают на пол.
— Мое имя Педро Зарко, — говорю я. — У меня к нему послание из Лиссабона. От сестры.
Он отворачивается и возвращается к своим мехам, говоря с раздражением:
— Если ты служишь у его сестры, то ты должен знать, где он живет.
— У нее с детства катаракта, и она не смогла четко описать дорогу.
То, что моя ложь оказалась совершенно неубедительной, видно по тому, как он неторопливо и спокойно опускает руку и вытирает вспотевшую ладонь о фартук.
— Ей совершенно не обязательно видеть, чтобы описать дорогу к конюшням своего брата.
— Слушайте, она приехала из Коимбры после восстания. Она переживает. Все, что ей известно, это то, что он где-то в Бенфике. Вам нужна моя письменная родословная, чтобы вы удостоили меня ответом? Или вам достаточно будет посмотреть зубы?
Он утробно смеется, водя по мне взглядом сверху вниз.
— А ты очень даже симпатичный юноша. — Он вытягивает ноги, отклоняется назад и просовывает мощную руку под фартук, чтобы добраться до органа. Он ласкает себя, и его плотоядный взгляд не оставляет никаких сомнений по поводу его намерений. — Я, пожалуй, скажу тебе — за небольшую плату.
— За небольшую плату я могу купить информацию у кого-нибудь еще.
— У меня замечательная «птичка», — скалится он, обнажая немногие остатки почерневших зубов. — Большая, как ворон. А как она может поцеловать щечки твоей попки! Юноша, я уверен, тебе это понравится.
— У меня есть друг, который пришел бы в восторг от этого. Но мне это не интересно.
Он срывает с себя фартук и отбрасывает его в сторону. Больше на нем ничего нет — потное, волосатое и мускулистое тело. Его член торчит прямо из живота, огромный и круглый, как скалка.
— Я мог бы взять тебя и без твоего согласия, — говорит он, словно делая мне этим предупреждением великое одолжение. Его глаза горят в предвкушении.
Я показываю ему кинжал Фарида:
— А я мог бы его отрезать.
Он смеется, подкрадываясь, словно охотящийся хищник, и проводит большим пальцем вдоль шрама на лице.
— Откуда ты знаешь, что тебе не понравится, если никогда раньше не пробовал? — спрашивает он.
Мое сердце колотится от ужаса и отвращения, пока я пячусь к двери.
— Я пробовал. Один раз, с другом, о котором говорил. Но я предпочитаю союзы иного рода. И потом, я вырос в уверенности, что мой зад предназначен только для одной цели, если вы не возражаете.