Свиридов очнулся от того, что кто-то тряс его за плечо и повторял: «Слышь! Вставай... вставай... идти пора. Дрыхнет, как сурок. Дождешься, пока твоя команда разбежится».
Одного все же он проспал. Исчез Чесноков.
Никто не видел, как растворилась в предутреннем вязком тумане грузная фигура Бурого, чтобы снова всплыть спустя двадцать с чем-то лет.
На вокзальном суетливом перроне большого города к пожилому лысому мужчине с внушительным животом, обтянутым белой тенниской, спешащему вдоль поезда с двумя эскимо, кинется вдруг какой-то старик инвалид с неестественно вывернутой левой рукой. Он вцепится в воротник и, заикаясь, брызгая слюной, станет что-то бессвязно выкрикивать. Соберется толпа. Подбежит женщина в ярком, сшитом, наверное, для юга платье, с мальчиком лет десяти в пионерском галстуке, а старик наконец вытолкнет из перекошенного рта вначале непонятную фразу:
— Держите... Это он! Чесноков... Полицай! Он стрелял в меня.
И зайдется в кашляющем рыдании. Потом будет суд, и женщины в цветастом платье станут молча сторониться на работе сослуживцы, перестанут заходить к ним соседи, а мальчик будет сидеть с матерью в ставшей такой устрашающе большой и пустой квартире. Потому что их муж и отец был предателем, полицаем, расстреливал и мучил людей. Перед судом пройдут свидетели его злодеяний. С чем-то он будет соглашаться, рассказывать, как, когда и кого убивал, что-то станет упорно отрицать. Но это уже не будет иметь значения. Даже десятой доли того, о чем станет известно на суде, хватит для высшей меры. И его к ней приговорят. Но это будет потом. Через двадцать с чем-то лет после сентябрьской ночи сорок первого года.
Глава IV
В полдень они вышли к деревне, куда вызвался сходить Гусь: узнать, далеко ли немцы, и достать какой-нибудь еды.
— За харчи обязательно заплати, — повторил несколько раз Андрей, передавая Гусю красную десятичервонцевую бумажку[1].
В крайнем доме, куда осторожно прокрался Гусь, ему открыла дверь старушка, которая рассказала, что немцев в деревне нет, приезжали вчера на трех мотоциклах, сбили из пулемета флаг на клубе и, захватив с собой несколько кур, укатили. Гуся она приняла за солдата, спросила, не встречал ли он Ковалева Семена, лет двадцати пяти, черный такой, родинка вот здесь, и, вздыхая, сказала, что это ее сын, тоже сейчас мыкается где-то. Бабка покормила Гуся теплыми густыми щами, затем поставила большую сковородку яичницы. Поглядывая на торопливо жующего парня, качала головой — бедолага, сколько тебе еще лиха хлебать!
Насытившись, с пыхтеньем оторвавшись от сковороды, он откинулся к стенке и пожаловался, что для полного счастья не хватает самой дрянной папиросы. Бабка, порывшись в комоде, достала пачку махорки, вручила сомлевшему от непривычной сытости Гусю. Тот свернул двухвершковую цигарку, затянулся, раз, другой, значительно, покачав головой, стал рассказывать ей о том, как крепко поколотили они немцев, одних танков с полсотни сожгли, ни за что б не отступили, если бы не приказ генерала. Он доверительно сообщил, что собраны уже огромные силы, вот-вот начнется большое наступление, и, завертывая вторую самокрутку, наморщил лоб и припомнил, что встречал дней пять назад одного парня, чернявого такого. Семеном как будто зовут, вроде из этих мест, а вот насчет фамилии забыл. Потом Гусь начал собираться, объявив, что его ждет полковник — их командир, а с ним двадцать солдат.
Бабка заохала, засуетилась, достала из сундука цветастую наволочку, высыпала в нее чугун вареной картошки, положила сверху круглую ковригу хлеба. Потом сходила в чулан, вынесла шматок сала, сунула туда же. Гусь немного подумал, солидно прикашлянул и, достав из кармана десять червонцев, протянул их бабке. Она посмотрела на бумажку, вдруг хлюпнула носом и, уткнув лицо в застиранный голубой передник, зашлась долго сдерживаемым безнадежным плачем. Гусь заморгал, растерянно затоптался на месте.
— Ты чего, бабуся? Возьми деньги. Мы ж не просто так... армия все же.
Та ничего не ответила, продолжая всхлипывать, потом подняла заплаканное лицо на Витьку.
— Дите ты мое! Да у меня Сема — сынок ведь единственный. Тоже где-то мыкается, а может...
Бабка не договорила, снова заплакала.
— Возьми деньги и иди с богом, — она перекрестила Гуся. — Помогай вам всем Христос. Иди... иди, сынок.
Он, насвистывая, вышел на околицу села. Задрал голову, посмотрел вверх и снова двинулся по горячей пыльной дороге, теряющейся в березовом перелеске на холме. Чтобы попасть к тому месту, где его ждали остальные, Гусю надо было свернуть направо через овражек и скошенный луг, но он продолжал ходко шагать в сторону холма. Еще полчаса назад Витька Гусев не собирался убегать, а решение принял только сейчас, легко, без раздумий, как привык отмерять все свои поступки. Он не размышлял, куда выведет его проселок, не обременял себя мыслями, что будет с ним через час, через день, через месяц. Он был сыт, весел и, главное, снова свободен, а все остальное не имело значения.
1
Явная ошибка автора. Красного цвета в СССР в 30-40-х годах была купюра номиналом в три червонца, «тридцатирублёвка». —