В итоге г-н Лаффит решил, что он и его друзья, Дюпон (из Эра), Лафайет и Одилон Барро, окажут содействие королю в ходе суда над бывшими министрами, грозившего стать камнем преткновения, о который после пяти месяцев своего существования могла споткнуться Июльская монархия.
Бороться предстояло против трех партий:
легитимистской,
бонапартистской,
республиканской.
Легитимистской партии, как все знали и как все увидели, когда дело коснулось того, чтобы защищать Карла X, особой опасности не представляла. Впрочем, определенную значимость придавало этой партии ее богатство, но во время народных волнений богатства могли подвергнуться опасности: разве не кричали все во всеуслышание, что если бы Июльская революция продлилась четыре дня, а не три, то на четвертый день народ принялся бы грабить?
Бедный народ! Мало того что его лишили плодов победы, его еще и оклеветали!
Что касается бонапартистской партии, то имя Наполеона II едва звучало в дни Июльской революции, когда вследствие мошенничества все оказались застигнуты врасплох и корона досталась герцогу Орлеанскому. Однако позднее партия эта пополнилась и, подведя подсчет своих поборников, увидела, что, благодаря корням, имевшимся у нее одновременно в народе, армии, администрации, пэрстве и даже в королевском дворе, она была сильнее, чем полагала сама. Однако ее кандидат был далеко, вне пределов ее возможностей, и, даже если бы ее сторонники располагали троном, чтобы предложить его Наполеону II, вряд ли бы Австрия позволила ему согласиться на такое предложение.
Но вот с республиканской партией дело обстояло намного серьезней.
Менее многочисленная, возможно, в тот момент, когда разразилась Июльская революция, она затем значительно пополнилась и стала ощущать себя достаточно сильной для того, чтобы с ней считались. К тому же ее сила зиждилась на ее убежденности: какой-то внутренний голос говорил ей, что будущее за ней. Она не была замарана бесчинствами 93 года и гонениями, устроенными Несравненной палатой. Да, у членов этой партии отсутствовал опыт, но какое это имело значение? Ведь они были готовы умереть за то, чтобы сокрушить преграды, которые их собственная неопытность могла возвести на их пути. Они обладали мужеством, самоотверженностью и честностью; чего еще можно требовать от людей, не требующих себе ни должностей, ни денег, ни почестей!
Самая сильная ячейка республиканской партии сложилась в артиллерии национальной гвардии.
Артиллерия национальной гвардии состояла из четырех батарей.
Вторая батарея, находившаяся под командованием Гинара и Годфруа Кавеньяка, и третья, находившаяся под командованием Бастида и Тома, полностью были в руках республиканской партии.
Молодой герцог Орлеанский, вступивший в качестве простого артиллериста в первую батарею, распространял в ней, равно как и в четвертой батарее, принципы не то чтобы реакционные, но нацеленные на преданность королю. И тем не менее, невзирая на присутствие принца, мы могли рассчитывать примерно на треть личного состава двух этих батарей.
Кроме того, артиллерия национальной гвардии славилась своей прекрасной выправкой и рвением, с каким она участвовала в учениях. В шесть часов утра летом и в восемь часов утра зимой во дворе Лувра, где были размещены артиллерийские орудия, устраивались усиленные маневры, и несколько раз, уже в Венсенском замке, мы соревновались в проворстве и сноровке с артиллеристами регулярных войск.
Вот почему именно с артиллерии национальной гвардии правительство прежде всего не спускало глаз.
LI
Тем временем умер Бенжамен Констан.
В последние дни его жизни о нем рассказывали нечто странное; говорили, что за его дружеское отношение правительство Июльской монархии заплатило четыреста тысяч франков. Было это правдой, или же это клевета, искавшая средство покуситься на великую и добрую славу, сделала свое дело? Действительность состоит в том, что Бенжамен Констан умер в глубочайшей нищете и в последние дни своей жизни не раз был вынужден обретать в хлебе, пренебрежительно отвергнутым накануне, пищу следующего дня.
Бенжамен Констан обладал пороком, с которым человек никогда не бывает уверен ни в своей чести, ни в своей совести, ни в своей жизни. Он был игрок.
Однако в тот день, когда слух о его смерти распространился по Парижу, произошло то же, что и в день смерти Мирабо: люди забыли все дурное. Сто тысяч человек сопровождали траурное шествие, погребальную колесницу распрягли, толпа возбужденных молодых людей принялась кричать: «В Пантеон!», и понадобилось ни больше ни меньше как вмешательство сил правопорядка, чтобы шествие снова двинулось по дороге к кладбищу, с которой его уже свернули.