— Рассказывай! Расскажи еще что-нибудь про выползины!
Такие вот дела. Сейчас новехонькая кожа Инца влажно поблескивала, он ловко полз между кочками, сторонясь палой листвы, которая могла бы его запачкать. Мы шли, переговариваясь, все дальше и неожиданно вышли на опушку леса. Деревья кончились, впереди простирался луг, по которому вилась узкая тропка. И по этой тропке шел монах.
Когда я был еще совсем маленький, то думал, что монахи — это женщины железных людей, ведь они ходят в таких же просторных балахонах, как носят женщины. Правда, они были довольно неказисты, и я даже удивлялся про себя, почему у железных людей такие некрасивые жены. Впрочем, сами железные люди тоже не отличались красотой, в детстве я даже думал, что лицо у них так и есть железное, без носа и рта. Только потом я раз увидел, как железные люди снимают с головы шлем, и понял, что это тоже люди. Однажды я так же случайно увидел, как монах справлял малую нужду, я помчался к дяде Вотеле и, задыхаясь от волнения, с горящими глазами выпалил:
— Дядя, дядя! У монаха пиписька!
— Конечно, как и у всех мужчин, — ответил дядя Вотеле.
— Разве монахи мужчины? Я думал, это жены железных людей.
Дядя Вотеле рассмеялся и сказал, что это не так. Я никак не мог в это поверить и стал возражать:
— Но у них же сиськи! Я сам видел, как они трясутся. И еще они бывают беременные. Разве мужчины бывают беременные?
— Они не беременные, — стал объяснять дядя Вотеле. — И сисек у них нет. Просто они очень толстые, жир облепляет их, как смола ствол ели.
Тот монах, что шел сейчас по тропинке, тоже был толстый. Заметив меня, он замедлил шаг, но затем, видно, решил, что я не представляю никакой опасности, поскольку один. Инца он не видел, его скрывала трава. Однако монах тотчас заметил перстень на моей руке. Он уставился на него и сказал что-то на своем языке.
— Я не понимаю, — сказал я и шипнул то же самое на змеиной молви. Но ее в свою очередь не понимал монах. Он подошел ко мне, не сводя глаз с перстня, затем оглянулся по сторонам и, удостоверившись, что никого поблизости нет, схватил меня одной рукой за шиворот, тогда как другой сдернул с моего пальца перстень.
Я шипнул ему в лицо самый свирепый шип, но монах змеиной молви не понимал, и мой шип на него не подействовал. Он был совсем как еж, который вполне может напасть на змею, поскольку дурная голова оберегает его от всех змеиных заклятий. Монах дал мне хорошего тумака и отпихнул меня в сторону, а сам сунул перстень за щеку, наверное, для того, чтоб схоронить дорогую вещицу от себе подобных.
Я отчаянно шипел и готов был уже укусить монаха, но Инц опередил меня. Монах заорал от боли и плюхнулся наземь, на его голени алели две точки.
Теперь он оказался так низко, что Инцу удалось ужалить его в шею. Инц взметнулся, монах завопил, замахал руками, но все напрасно. Два небольших следа от зубов заалели на его шее, возле самой кровеносной жилы.
— Спасибо, Инц. Только мне хочется заполучить перстень обратно.
— Подождем, пока он помрет, тогда и заберем.
Мы вернулись в лес, потому как не хотелось слушать жалобные стоны и крики монаха, и с удовольствием растянулись в тени деревьев, пока не стало тихо. Тогда мы вышли из лесу. Монах был мертв, но когда мне удалось открыть ему рот, к моему большому разочарованию оказалось, что там ничего нет.
— Он его проглотил, — сказал Инц.
— Что же делать? — воскликнул я в отчаянии. — Он ведь помер, значит, какать больше не будет. Что нам теперь — ждать, когда он сгниет?
— Распотроши его, — посоветовал Инц.
— У меня нет при себе такого большого ножа. Только маленький, им резать — дня не хватит. И до дому мне его не дотащить, он такой толстый и тяжелый. Оставить его здесь и сходить домой за ножиком тоже нельзя — а вдруг кто-нибудь случайно забредет сюда и утащит его или сожрет, и я останусь без своего перстня. Инц, а ты не можешь залезть в него? Он же такой здоровенный, ты запросто пролезешь в него. Может, тебе и удастся вытащить перстень.
— Неохота мне лезть в него, наверняка у него там внутри нечистоты непролазные. Только запачкаюсь, а у меня кожа новенькая и такая красивая.