Из этого разговора я уже больше ничего не понял и встал, собираясь вернуться к дяде.
— Погоди, — остановил меня Мёме. — У меня для тебя кое-что есть.
Я тотчас замотал головой, потому как знал: наверняка последует или мухомор, или вино, или еще какая-нибудь дрянь.
— Погоди, тебе говорю!
— Мама не велит!
— Заткнись! Мать и не знает, что я хочу тебе дать. На, забирай! Мне с этим делать нечего. Повесь себе на шею!
Мёме сунул мне маленький кожаный мешочек, в нем было что-то небольшое, но тяжелое.
— Что это? — спросил я.
— Там? Ну, перстень там один.
Я распустил мешочек. И вправду в нем был перстень. Серебряный, с большим красным камнем. Я примерил его, но он был слишком велик для моих тоненьких пальцев.
— Носи его в мошне. А мошну повесь на шею, как я сказал, — поучал Мёме.
Я опустил перстень обратно в мешочек. Из удивительной кожи он был! Тонюсенький, словно листок, уронишь — ветер тотчас подхватит. Но драгоценному перстню и пристало изящное богатое гнездышко.
— Спасибо! — поблагодарил я и был страшно счастлив. — Это замечательно красивый перстень!
Мёме рассмеялся.
— Носи на здоровье, малыш. Не знаю, красивый он или нет, но вещь это нужная. Храни его хорошенько.
Я помчался обратно к костру. Манивальд уже сгорел, только пепел от него еще источал жар. Я показал перстень дяде Вотеле, и он долго и внимательно рассматривал его.
— Дорогая вещь, — сказал он наконец. — В чужеземных краях сделана, наверняка вместе с кораблями железных людей оказалась на наших берегах. Не удивлюсь, если первый владелец этого перстня пал жертвой Лягвы Полярной. Не понимаю, почему Мёме отдал его именно тебе. Скорее уж он мог бы передать его твоей сестрице Сальме. Что тебе, мальчишке, делать в лесу с такой дорогой цацкой?
— Я его Сальме не отдам! — воскликнул я обиженно.
— И не отдавай, — согласился дядя Вотеле. — Мёме никогда не делает ничего просто так. Раз он дал перстень тебе, значит так и надо. Я пока его соображений не понимаю, но это ничего не значит. Когда-нибудь все выяснится. Пошли-ка домой.
— Пошли, — согласился я и почувствовал, до чего же мне хочется спать. Дядя Вотеле усадил меня верхом на волка, и ночным лесом мы двинулись домой. Позади остались погасший костер и море, которое больше некому было сторожить.
2
Вообще-то я в деревне родился, не в лесу. Перебраться в деревню вздумал мой отец. Все ведь переселялись, ну почти все, мои родители перебрались в числе последних. Наверное, это из-за мамы, ей деревенская жизнь не нравилась, хлебопашество ее не интересовало, и она никогда не ела хлеба.
— Дрянь это, — всегда говорила она. — Знаешь, Лемет, не верится мне, что кому-то это может быть по вкусу, просто они выдрючиваются. Исключительность свою показывают, хотят быть как иноземцы. Хорошо прожаренная лосятина — совсем другое дело. Иди, деточка, иди поешь! Для кого я тут мяса нажарила?
Отец, как видно, был другого мнения. Ему хотелось быть человеком нового времени, а человек нового времени должен жить в деревне, под открытым небом и солнцем, а не в темном лесу. Он должен растить рожь, трудиться все лето подобно какому-то жалкому муравью, чтобы осенью с важным видом давиться хлебом и таким образом походить на иноземца. Человек нового времени должен иметь дома серп, чтобы по осени, согнувшись в три погибели, жать злаки, он должен иметь ручной жернов и, с его помощью, пыхтя и отдуваясь, размалывать зерна. Дядя Вотеле рассказывал мне, как мой отец — когда они еще в лесу жили — едва не лопался от волнения и зависти при мысли о том, какой интересной жизнью живут деревенские и какие диковинные орудия у них есть.
— Надо срочно перебираться в деревню! — кричал он. — Иначе жизнь проскользнет мимо! В наши дни все нормальные люди живут под открытым небом, а не в лесной чаще! Я тоже хочу пахать и сеять, как во всем передовом мире! Чем я хуже? Я не желаю жить как нищий! Поглядите на железных людей, на монахов — сразу видно, что они опережают нас в своем развитии лет на сто! Нам, чтобы догнать их, надо приложить все силы!
И он убедил маму перебраться в деревню. Они построили маленькую хибарку, и отец научился пахать и сеять, обзавелся серпом и ручным жёрновом. Он стал ходить в церковь и учиться немецкому языку, чтобы понимать речь железных людей и перенять у них еще более современные и замечательные штуковины. Он ел хлеб и, причмокивая, восхвалял его достоинства, а уж когда научился варить похлебку из ячменной муки, то восторгу и гордости его не было предела.