Тут из избы вышла девчонка, нашего примерно возраста. Мы замерли. Появись перед нами кто-то взрослый, мы наверняка с громким криком бросились бы обратно в лес, но бежать от нашей сверстницы вроде как причин не было. Она не показалась нам такой уж опасной, что с того, что деревенская. Тем не менее, мы были предельно осторожны, пялились на нее, но не приближались.
Девчонка в свою очередь заметила нас, но, похоже, ничуть не испугалась.
— Вы из лесу, да? — спросила она.
Мы кивнули.
— Пришли жить в деревню?
— Нет, — ответил Пяртель, а я решил прихвастнуть, что в деревне я уже жил, но больше не живу.
— Чего ж ты вернулся? — удивилась девчонка. — Никто в лес не возвращается, все перебираются из лесу в деревню. В лесу только дураки живут.
— Сама дура, — ответил я.
— Вовсе нет, это ты дурак. Все говорят, что в лесу одни придурошные живут. Ты погляди, во что ты одет! В шкуры! Ужас! Прямо зверь какой-то.
Мы сравнили одежду свою и девчонкину и вынуждены были признать, что она права: наша одежда из волчьих и козьих шкур и вправду была неказиста и торчала колом, тогда как на девчонке была длинная воздушная рубашка, не похожая ни на какую звериную шкуру, и она колыхалась на ветру.
— Это вам не шкура какая-нибудь, а ткань, — сказала девчонка. — Ее ткут.
Нам это слово не сказало ничего. Девчонка рассмеялась.
— Так вы не знаете, что такое ткать? — воскликнула она. — Вы и ткацкого станка не видели? А прялку? Заходите, я покажу.
Приглашение и напугало и в то же время заинтриговало. Мы с Пяртелем переглянулись и решились-таки рискнуть. Хотелось увидеть, что это за диковины такие. Да и что эта девчонка может нам сделать, нас же двое. Конечно, если у нее дома нет подмоги…
— У тебя кто дома? — спросил я.
— Никого нет. Я одна, все ушли на сенокос.
Это было опять что-то непонятное, но нам не хотелось выглядеть совсем уж придурковатыми, и мы кивнули, словно понимаем, что значит «сенокос». Мы собрались с духом и вошли в дом.
Это было нечто потрясающее — все эти удивительные штуковины, которые наполняли помещение, от них рябило в глазах. Мы застыли, как вкопанные, оглушенные, не решаясь и шагу ступить. Девчонка же чувствовала себя как рыба в воде, радуясь, что произвела на нас такое впечатление.
— Вот это и есть прялка, — сказала она и похлопала по самой что ни на есть причудливой штуковине, каких мне видеть не доводилось. — На ней прядут. Я уже немножко умею, хотите покажу?
Мы что-то промычали в ответ. Девчонка уселась за прялку, и чудная штуковина вдруг закрутилась, завертелась, зажужжала. Пяртель охнул от восхищения.
— Здорово! — вырвалось у него.
— Нравится? — спросила девчонка игриво. — Ладно, мне сейчас неохота больше прясть. — Она встала из-за прялки. Что вам еще показать? Вот, извольте, лопата — хлебы в печь сажать.
Лопата также произвела на нас огромное впечатление.
— А это что такое? — спросил я, указывая на висящую на стене крестообразную штуку с прикрепленной к ней фигуркой человека.
— Это Иисус Христос, наш Бог, — сказал чей-то голос, не девчонкин, мужской. Мы с Пяртелем сиганули было в дверь, но нас поймали.
— Куда же вы! — продолжал голос. — Чего дрожите? Вы из лесу, не так ли? Спокойно, ребята, никто вас не обидит.
— Это мой отец, — сказала девчонка. — Что с вами, чего вы боитесь?
Мы испуганно уставились на вошедшего. Он был высокий, бородатый, с золотистыми кудрями. Другого такого поискать. И одет он был на зависть хорошо, в такую же, как на девчонке, светлую рубаху и такие же порты, а на шее крест, такой же, как на стене.
— Ну, рассказывайте — много еще в лесу народу живет? — спросил он. — Вы хотя бы родителям своим объясните, чтоб превозмогли свою дикость! Все разумные люди перебираются теперь из лесу в деревню. Глупо в наше время жить в лесной глухомани, лишая себя тех благ, что предоставляет нам современная наука. Прискорбно думать о тех несчастных, что вынуждены по-прежнему прозябать в пещерах, тогда как другие народы обитают во дворцовых покоях. Во дворцах и замках! Почему же наш народ мирится со своей отсталостью? Мы тоже хотим вкушать те же блага, что и другие народы! Расскажите об этом своим отцам и матерям. Пусть они не желают подумать о себе, но над детьми-то своими они могли бы и сжалиться. Что с вами станет, если вы не выучитесь германскому наречию и не научитесь служить Иисусу?