Поспешно войдя в палату, Кларендон бросил взгляд на кровать и отступил назад — проверить, как далеко может завести доктора Джоунза его любопытство. Убедившись, что коридор пуст, он закрыл дверь и обернулся к больному. Это был заключенный особенно отталкивающего вида. Казалось, он корчился в жесточайших предсмертных судорогах. Черты его лица были страшно искажены в немом отчаянии. Кларендон внимательно осмотрел больного, приподнял крепко сжатые веки, измерил пульс и температуру и, наконец, растворив в воде таблетку, влил раствор в рот страдальца. Вскоре острота приступа ослабела, лицо приобрело нормальное выражение, и дыхание стало легче. Затем, слегка потерев его уши, доктор добился того, что больной открыл глаза. В них была жизнь, они двигались из стороны в сторону, хотя им недоставало того дивного огня, который мы обыкновенно считаем отражением души. Кларендон улыбнулся, видя, какое облегчение принесла его помощь и чувствуя за собой силу всемогущей науки. Он давно знал об этом случае и вырвал жертву у смерти в одно мгновение. Еще час — и этот человек умер бы, хотя Джоунз видел симптомы задолго до того, как различил их, а различив, не знал, что делать.
Однако, победа человека над болезнью никогда не может быть совершенной. Кларендон заверил сиделок, что лихорадка не заразна, пациента вымыли, протерли спиртом и уложили в постель, но на следующее утро доктору сообщили, что больной скончался. Он умер после полуночи в жесточайших мучениях, с такими воплями и в таких корчах, что сиделки чуть не сошли с ума от страха. Доктор принял это известие с обычным спокойствием, каковы бы ни были его чувства как ученого, и приказал захоронить тело в негашеной извести. Затем он совершил обычный обход.
Через два дня тюрьму вновь поразила та же болезнь. На этот раз одновременно свалились трое мужчин, и уже невозможно было отрицать, что началась эпидемия черной лихорадки. Кларендон, так твердо придерживавшийся теории о незаразности этого страшного недуга, явно терял авторитет и был поставлен в затруднительное положение отказом сиделок ухаживать за больными. Ими двигала не добровольная преданность тех, кто жертвует собой ради науки и человечества. Это были заключенные, работавшие лишь из-за привилегий, которых они не могли получить иным путем, но когда цена стала слишком высока, они предпочли отказаться от этих привилегий.
Но доктор все еще был хозяином положения. Посоветовавшись с начальником тюрьмы и отправив срочное сообщение своему другу губернатору, он проследил за тем, чтобы заключенным предложили специальное денежное вознаграждение и сокращение сроков за опасную работу сиделок, и таким образом сумел набрать вполне достаточно добровольцев. Теперь он был настроен твердо, и ничто не могло поколебать его самообладания и решимости. Известия о новых случаях вызывали у него лишь отрывистый кивок головы. Казалось, усталость была незнакома ему, когда он спешил от койки к койке по всей огромной каменной обители скорби и несчастья.
На следующей неделе заболело более сорока человек, и пришлось приглашать сиделок из города. В это время Кларендон очень редко уходил домой и часто спал на койке в конторе начальника тюрьмы, с типичной самоотверженностью отдаваясь служению медицине и человечеству.
Затем появились первые глухие предвестники той бури, которой суждено было вскоре сотрясти Сан-Франциско. Сведения просочились наружу, и угроза черной лихорадки нависла над городом, как туман с залива. Репортеры, для которых сенсация была прежде всего, давали волю воображению и торжествовали, когда наконец смогли отыскать в мексиканском квартале больного, у которого местный врач, возможно, любивший деньги больше, чем истину, определил черную лихорадку.
Это стало последней каплей. При мысли о том, что смерть подкралась к ним так близко, жители Сан-Франциско просто помешались. Начался тот исторический исход, весть о котором вскоре должен был разнести по всей стране перегруженный телеграф. Паромы и гребные шлюпки, экскурсионные пароходы и катера, железные дороги и вагончики фуникулера, велосипеды и экипажи, фургоны и тачки — все это спешно приспосабливалось для немедленного использования. Сосалито и Тамальпаис, находившиеся на пути в Сан-Квентин, тоже включились в бегство, причем цены на жилье в Окленде, Беркли и Аламеде подскочили до баснословных величин. Возникали палаточные городки, импровизированные поселки выстраивались вдоль перегруженных дорог к югу от Миллбрэ вплоть до Сан-Хосе. Многие искали убежища у друзей в Сакраменто, а те, кто по разным причинам вынужден был остаться, могли обеспечивать лишь самые основные потребности почти вымершего, парализованного страхом города.