В начале войны к ним на заставу пришел известный на Дальнем Востоке тигролов и сподвижник знаменитого пограничника Карацупы Архип Богачев. Служил бывалый солдат исправно, только сильно скучал по своему сыну Виктору, который служил в горно-вьючном полку. И вот задумал отец перетянуть своего сына к себе на заставу, захотел послужить на границе «семейным экипажем», как танкисты братья Михеевы. Написал рапорт самому Верховному. Просьбу отца уважили, Виктор прибыл на Аргунь и стал служить вместе с отцом. Был он такой тоненький, нежный, как лосенок. Так его и звали пограничники — «лосенком». Приятно было смотреть на степенного отца и молоденького сына. Они всегда ходили вместе, и в наряд, и на занятия, из одного котелка ели, под одной шинелью спали.
А потом на границу пришла та проклятая ночь, разыгрался очередной «сабантуй»: за Аргунью поднялась стрельба. Застава высыпала по тревоге к берегу, заняла траншеи. Вместе со всеми прибежал и Архип Богачев со своим «лосенком». Вот тут и случилось несчастье: вражеская пуля сразила сына. Отец зарыдал, забился, как раненый зверь. И, видно, не сдержался — ахнул из автомата по тому берегу.
— И правильно сделал, — вставил Шилобреев.
— Правильно, да не совсем, — продолжал лейтенант. — Следователь до сих пор к нам на заставу ездит, все допытывается, кто стрелял. Богачев молвит как рыба. А у бойцов язык не поворачивается выдать его. Ведь за ответный выстрел полагается трибунал.
— Как же следователь этого не понимает? — подосадовал Ермаков.
— Следователь по-своему прав. Ведь выстрел мог привести к конфликту, а конфликт к войне. Шутка ли?
— Какие уж тут шутки, — согласился Филипп.
— Богачев, конечно, понимает свою вину. Но ведь и его понять надо. Единственного сына потерял. По ночам разговаривать стал. Все проклинал себя, что вызвал его сюда. А днем выйдет с автоматом на Аргунь и глядит на тот берег как сыч. Я уж его связным взял, чтобы при себе держать. Кто его знает, что у него на уме?
— Это не он ли так любезно встречал нас сегодня? — спросил Ермаков.
— Ну конечно, — подтвердил лейтенант.
Они все трое долго смотрели молча на небольшой краснозвездный обелиск, залитый бледным лунным светом, и каждый по-своему думал о молодом пограничнике, сраженном злой самурайской пулей. Молчание прервал начальник погранзаставы.
— Но теперь наш Архип, кажется, дождался своего часа, — сказал он.
— Это как же понимать? — спросил с недоумением Ермаков.
— Как понимать? Вы что, с луны свалились? — удивился Бадмаев. — Да мы еще с весны начали соображать. Сколько лет учились оборонять берега — и вдруг заставили учиться форсировать реки! К чему бы это?
И лейтенант начал рассказывать, как они летом несколько раз выезжали на Шилку, учились там бесшумно грести, устраивали состязания, кто быстрее форсирует реку и займет плацдарм на противоположном берегу. Последние две недели они подыскивали подходящее место для переправы и уже нашли его.
Ермаков и Шилобреев молча переглянулись. Так вот каким фертом оборачивается дело! Пока они собирались в Ольховку, здесь готовили для них лодки и понтоны для прыжка на тот берег Аргуни! Вот это сюрприз! Ермаков поднялся и, подойдя к Бадмаеву, сказал:
— Так вы хоть покажите нам, если можно, эту зловредную Аргунь, которую нам придется переплывать.
— Почему нельзя? Все можно. Пожальста…
Они спустились в приречную низину, густо заросшую ракитовыми кустами. Луна ярко освещала зеленую траву, поигрывала на продолговатых глянцевых листьях. Зайдя в кусты, они увидели работавших там саперов. Солдаты переносили и втыкали в кусты остроносые просмоленные лодки, волокли по траве понтоны, сваливали в траву замотанные в брезент тюки. По-видимому, все это добро подвозилось с разъезда на машинах, сгружалось из предосторожности где-то в стороне от берега, а оттуда на руках его переносили сюда. Ермаков понимающе качнул головой. Все было ясно: шла старательная подготовка к форсированию водной преграды.
Снова зашли в кустарник и пошли по узкой травянистой дорожке вдоль границы. От дорожки то и дело отходили отводы в сторону — это тропинки к нашим постам наблюдения, откуда дозорные следят за чужим берегом. Не доходя до высокого куста, Бадмаев остановился, дал знак прижаться к земле. Ермаков и Шилобреев легли на холодноватую траву и поползли вслед за пограничником. Ползли долго, потом остановились.