И все-таки у них есть свои тайны. Например, я почти уверена, что буквально в пятнадцати шагах от того места, где пишу тебе это письмо, прячется беглый раб. Также я начинаю подозревать, что он прятался где-то в повозке, на которой я прибыла в Веллингтон. Но я не решаюсь что-либо выяснять, поскольку беглых рабов ищут, а ты сама знаешь, что я не смогу солгать, если меня кто-нибудь спросит. Дома легко быть открытой и искренней. Мне редко приходилось что-либо скрывать от родителей или от тебя. Лишь разрыв с Сэмюэлем дался мне тяжело. Однако тут мне приходится утаивать свои мысли. Я не хочу никому лгать, но в этой стране очень трудно всегда говорить только правду.
Но с тобой, самой близкой моей подругой, я могу быть откровенной. Адам Кокс приезжает сюда завтра, и, признаюсь, мне страшно. Он ждал свою будущую супругу, а теперь встретит только меня, без Грейс. Конечно, я знаю его и Мэтью с тех пор, как они поселились в Бридпорте, но они много старше меня, и я не особенно с ними общалась. А теперь это будут единственные знакомые мне люди.
Пожалуйста, не говори ничего этого моим родителям. Я не хочу, чтобы они за меня волновались. Это не обман, когда человек скрывает свои чувства. Чувства — не поступки, и они постоянно меняются. Надеюсь, в следующий раз смогу написать, что мне хорошо в Фейсуэлле и я себя чувствую там как дома. А пока, милая моя Бидди, думай обо мне и молись за меня.
Молчание
В воскресенье Хонор проснулась рано. Она знала, что Адам Кокс приедет за ней после обеда, по завершении молитвенного собрания в Фейсуэлле, но беспокойство не дало ей заснуть снова. Она лежала в постели, слушала рассветное пение незнакомых американских птиц, водила пальцем по швам «Вифлеемской звезды» в центре одеяла и тревожилась в ожидании близящихся перемен.
Белл тоже проснулась рано, хотя просидела полночи с бутылкой. За завтраком — снова яичница с ветчиной и каша из кукурузной крупы, на которой, как говорила Белл, она выросла в Кентукки. Хонор задавалась вопросом: пойдет ли шляпница в церковь? Но Белл, кажется, не собиралась никуда выходить. Убрав со стола, она уселась на заднем крыльце и принялась читать номер «Утреннего вестника Кливленда», днем раньше оставленный в магазине кем-то из покупательниц. Поколебавшись, Хонор достала из сундука Библию и присоединилась к Белл на крыльце.
Она сразу поняла, что за поленницей никого нет. Что-то неуловимо изменилось и в самой атмосфере, и в поведении Белл, которая выглядела уже не такой напряженной. Белл взглянула на книгу на коленях у Хонор.
— Сама-то я в церковь почти не хожу, — произнесла она. — У нас с пастором разногласия по многим вопросам. Но если хочешь пойти, я тебя отведу. Выбор есть: хочешь — к конгрегационалистам, хочешь — к пресвитерианцам или методистам. Лучше к конгрегационалистам. Они красивее поют. Я их слышала.
— В этом нет необходимости.
Белл принялась раскачиваться в кресле-качалке, а Хонор раскрыла Библию и попыталась вспомнить, где остановилась в последний раз, когда читала Писание у постели умирающей сестры. Глаза скользили по строчкам, но она никак не могла сосредоточиться на том, что читает.
Белл раскачивалась все сильнее и сильнее. Наконец она опустила газету:
— А вот мне интересно про квакеров…
Хонор подняла голову.
— Вы же сидите молчите? Псалмов не поете, молитв не читаете. Проповедей у нас тоже нет. Почему?
— Мы слушаем.
— Что?
— Голос Божий.
— А голос Божий нельзя услышать в псалмах или молитвах?
Хонор вспомнила, как стояла у дверей церкви Пресвятой Девы Марии в Бридпорте, через дорогу от дома собраний Друзей. Прихожане в церкви пели что-то красивое, и Хонор на мгновение стало завидно.
— В тишине нас ничто не отвлекает, — объяснила она. — Длительное молчание позволяет услышать, что происходит в душе. Мы называем это ожиданием озарения в молчании.
— И вы совсем не думаете о повседневных делах? Например, что приготовить на ужин, или о том, что о ком говорят? Я бы, наверное, размышляла о фасонах для новых шляп.