Лунный свет указал мне путь к алтарю, украшенному осыпавшимися черными розами.
Опустившись на колени перед алтарем, я зашептал имена недавно ушедших — ритуал в честь их смены мерности. Воздух загудел от волнения, как только я бережно вытащил из рукава свой клинок. Отблеск керосиновой лампы, казалось, усилился, словно призывая к действию.
Твердой рукой и целеустремленным взглядом я прочертил на земле вокруг алтаря замысловатые узоры.
Сырая земля затрепетала от моего прикосновения, и по кладбищу прокатилась волна энергетического подъема. Вокруг меня заклубилась мгла, словно пробудилась сама ее сущность. Это был тончайший танец, равновесие между жизнью и смертью, и я был в нем дирижером.
Как только лезвие еще раз соприкоснулось с землей, из него вырвались нити теней и обхватили мое запястье. Энергия устремилась сквозь меня, переплетаясь с моей внутренней силой.
Я почувствовал на себе бремя всех отправленных душ, их голоса эхом отдавались в моем сознании. В этот момент я был одновременно и их предвестником, и связующим звеном с этой мерностью.
В потоке неземного света духи начали просыпаться из своих погребений, их полупрозрачные формы являли собой поистине захватывающее зрелище. Они кружились в хороводе призрачного сияния, их гомерический смех смешивался с тихим плачем ночи. Это было хрупкое единство, эфемерное представление, державшее меня в плену.
На какое-то мгновение я позволил себе поддаться красоте всего этого, забыть о тяготившем меня долге. В этом городе я был не только посредником Смерти, но и свидетелем заключительных стадий Жизни.
Как только последний дух растворился в ночи, я почувствовал, что моя передышка подошла к концу. Совет Восьми скоро обнаружит мое бездействие на работе и устремит свой Всевидящий Глаз на сломанный вентиль в их изощренном механизме. Они вознамерятся изгладить меня, стереть остатки моего пребывания. Так как те неупокоенные души, которые были обетованные им для дальнейшего перерождения в Цикле туманных земель, я каждую ночь высвобождал на этом кладбище посредством древнего обряда, идущего вразрез с программой Ребалансировки. Мне было неведомо, куда они попадают, но я был уверен в одном. Уж лучше быть независимым от этих темных владений, от мучений перерождений и страданий. Здесь, где не умеют радоваться от души и любить всем сердцем, никто и вовеки не познает мира.
А у души, ведь, цель одна — искать покой внутри себя……
И все же, находясь в тишине Некрополя, я явственно ощутил, как во мне просыпается твердая уверенность. Я был не просто пожинателем, подвластным диктатуре Совета Восьми. Я был творением Тьмы и неповиновения, негасимым факелом, требующим пожара от неравнодушных сердец.
И с каждым шагом на пути к выходу меня наполняло внутреннее освобождение. Луна все еще парила высоко, освещая мой путь мягким сиянием. Исчезая в ночи, я уносил с собой воспоминания о кладбище, о духах, танцующих в неземной гармонии. О моем отце, который, так и не успел освободить свою душу….
— Сегодня твой счастливый день. — прошипел я сквозь стиснутые зубы, опускаясь на колено подле нищего.
Червяк валялся на боку, привалившись лицом к стене, вокруг него был разбросан всякий хлам.
— Быть может… какие-то заключительные слова? — обратился я к старику. Но, к моему удивлению, в ответ было лишь молчание.
Я приподнялся и нахмурился, в голове замелькали вопросы. Возможно ли, что нищий был уже мертв?
В моих глазах появился блеск азарта. Холодная рукоять ножа приятно лежала в ладони.
Подавив отвращение, я вновь опустился рядом с нищим и неспешно дотронулся до его плеча.
Ничего… Он был совершенно неподвижен. А энергия жизнеобеспечения не читалась в телесном сосуде. Неужели червяку и в самом деле пришел конец?
Угрюмо скривившись, я перевернул попрошайку на спину и всмотрелся в его лицо. В полумраке переулка разглядеть что-либо было невозможно, даже для глаз пожинателя. Мне нужен был свет.
Я нащупал в кармане спичечный коробок.
Крошечное пламя мерцало, создавая вокруг тревожное марево. Сделав глубокий вдох, я вгляделся в черноту.
Зрелище, представшее передо мной, заставило бы любого другого выругаться или завопить от ужаса. На моем лице же возникла маска стоицизма, пока я рассматривал то, что лежало в луже.
Спичка догорела, но я не обращал внимания на ее обжигающий накал, созерцая физиономию нищего. Вернее, ее отсутствие.
Там, где должны были находиться черты лица, был лишь гладкий, безжизненный участок плотной кожи. Ни глаз, ни носа, ни рта. Чистый холст, устремленный в никуда.