Я жадно грыз хлеб, подаренный мне маленьким болельщиком, и едва передвигал истертые в кровь ноги, а дождь лил и лил, словно само небо плакало над нашей участью.
В этот день всех нас бросили за колючую проволоку концлагеря, и вместо имени, отчества и фамилии я стал именоваться № 2397. Запомни, девочка, этот номер. Пусть Светланочка тоже оставит его в своей памяти.
Здесь, за колючей проволокой лагеря, произошли удивительные встречи, на какие я не имел ни малейшей надежды. Первым я встретил Климко. Будто слова приветствия, Алеша жарко прошептал мне на ухо:
— Бежать… — и посмотрел мне в глаза, стараясь убедиться, готов ли я последовать его совету.
Да, я был готов. Но нужно было как-то подлечить руку, которой я едва мог шевелить.
Алеша подмигнул мне и тихо сказал:
— В нашей группе есть киевский хирург.
Через два дня гитлеровцы расстреляли перед лагерем 27 пленных за подготовку побега. Они усилили охрану.
Дни проходили за днями, фронт удалялся на восток. Мечта о побеге становилась все более недосягаемой.
Лелечка, милая моя подруга, хорошая моя! Хотел рассказать тебе о черных месяцах в концлагере, но гаснет лампа, кончается керосин, да и ночь уже на исходе, а в семь утра нужно вручить это письмо товарищу, который обещал его доставить тебе в Одессу. Надо кончать.
Через три месяца часть заключенных была выпущена из лагеря на поруки родных. Это не считалось освобождением: каждый освобожденный должен был регулярно отмечаться в комендатуре. Если он не являлся, за него отвечали жена, дети, мать. В городе нужны были рабочие руки. Оккупанты рассчитывали получить их за корку хлеба. Выезжать за город воспрещалось. Новая мера означала: или работу для „райха“, или голодную смерть.
Я не мог рассчитывать даже на такое, условное освобождение. Ты ведь в Одессе. Григорий выручил Алешу Климко. Кто мог бы поручиться за меня?
Но однажды вызвали к контрольным воротам и заключенного № 2397.
— Жена пришла за тобой, — сказал мне гитлеровец.
Я почувствовал, как учащенно забилось сердце. Но что это за маленькая, худенькая женщина, совершенно не похожая на тебя, рыдая, бросается ко мне и прижимается к груди? Она успела шепнуть два слова, и я все понял. Таня Климко, жена Алешиного брата, оказалась моей спасительницей. Так, восхищаясь отвагой этой маленькой женщины, веря и не веря счастью, я покинул лагерь. Сегодня первая ночь „на свободе“, сегодня впервые надо мной есть крыша и я не испытываю холода, хотя понимаю, что по-прежнему нахожусь в плену.
Жду хотя бы одного слова от вас, мои девочки, — только бы вы были живы! Не хочется, нет, не хочется терять надежды на встречу!
Пусть хранит вас судьба.
Ваш Николай».
Это письмо Русевича не было вручено адресату…
Рыжий Пауль
Фашистские историки не оставили потомству биографии Пауля Радомского. Данные о нем приходилось собирать по крупице. Кое-что рассказали пленные гитлеровцы, служившие под его началом в концлагере на Сырце. Три девушки, чудом уцелевшие в кошмаре Бабьего Яра, дополнили этот портрет.
Пауль Радомский очень любил фотографироваться и дарил свои фотографии тем подчиненным, к которым особенно благоволил. Фотографировался он обычно со своей собакой — Рексом — это была неразлучная пара.
По-видимому, за время своей деятельности на Сырце Рыжий Пауль (так его называли заключенные), не скупясь, раздавал свои фотографии. В дни освобождения Киева на территории бывшего концлагеря их было найдено немало.
Вот он заснят в полный рост — грузный, дородный, с парабеллумом у пояса и стеком в руках. Вот — крупный план: холеное лицо, светлые волосы, толстые губы и совершенно бесцветные глаза. У этого человека точно совсем не было шеи — складки подбородка ложились на грудь.
Глаза выражали наивную кротость, за которой угадывалась хитреца. Пухлая рука лежала пониже груди, как бы поддерживая черный железный крест.
Если бы не форменный мундир и не погоны, его можно было бы принять за добродушного повара с хорошим аппетитом — художниками-оформителями веселых детских книжек давно излюблен подобный типаж. Но это был Пауль Радомский — владелец гамбургской электростанции, СС-комендант концлагеря на Сырце.
На фотографиях запечатлена его нежная привязанность к Рексу. Со стороны Рекса эта привязанность была почти бескорыстна; он любил сырое мясо и, видимо, в благодарность за частые подачки по свисту, по знаку хозяина грозно рычал. Спущенный с ремня и подгоняемый условным свистом, он с яростью набрасывался на указанных ему людей.