Во дворе сушилось белье. Дети маленькие бегали. Я поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж и не без волнения постучал в знакомую дверь.
Светлана совсем не удивилась, увидев меня.
— Здравствуй, — сказала она спокойно. — Я думала, ты придешь гораздо позже.
— Так получилось.
Я прошел в квартиру. Обстановка совсем не изменилась. Все прежнее, дешевенькое, купленное по случаю.
— А ты знаешь, — сказала Света, — Сергей тоже здесь. Он через год после меня разбился на Новой Земле.
— Нет, я не знал. Вы живете вместе?
— Года два жили. Потом разошлись.
— Почему?
Она беспомощно пожала плечами.
— Не знаю. Так получилось. А как ты прожил свою жизнь?
— А-а, — махнул я с досадой. — Никак. Из армии меня выгнали. Пошел работать на завод — тоже выгнали. Торговал в киоске газетами. В последнее время занимался сочинением эпитафий.
— Эпитафий, — с грустной улыбкой повторила она. — А твои литературные опыты? Удалось что-нибудь напечатать?
— Удалось. Четверостишие в районной газетке:
— Красиво, — сказала Светлана.
— Это стихи одного английского поэта в переводе Маршака. Когда обман раскрылся, больше, как ты понимаешь, меня печатать не стали.
— А жена?.. Дети?..
— Не было ни жены, ни детей. Вообще ничего не было.
Я встал у окна. Низкие тучи почти цеплялись за острые верхушки сосен. Света тихонько подошла сзади и мягко положила руки на мои плечи.
— Бедный, бедный сочинитель эпитафий, — ласково произнесла она. — Ты покончил с собой?
— Ну… в общем, да.
Тикали часы на серванте. Разбрызгивая лужи, проехал грузовик по дороге. В кузове, под брезентовым тентом, сидели солдаты.
На душе сделалось как-то муторно, тяжело… Зачем я здесь?.. Зачем я вообще умер?.. Жил бы себе да жил…
— Знаешь, — сказал я, чувствуя всю неестественность собственных слов. — Ты прости, что я тебя тогда… убил. Сам не знаю, как все получилось. Я ведь никогда не стрелял вслепую, на шорох… А тут…
Я замолчал и принялся нервно массировать пальцами глаза. Я чувствовал себя совершенно разбитым. Совершенно. Вдруг так захотелось каким-нибудь чудесным образом снова оказаться в своей комнате, броситься на продавленный диван, накрыться с головой одеялом и… и еще раз умереть.
— Ой, да что ты! — принялась горячо утешать меня Светлана. — Не мучайся, пожалуйста. Ты совсем не виноват. Если хочешь знать, я сама виновата. Не надо было через кусты лезть.
Она пошла на кухню за чайником.
…Мы пили чай. О чем-то разговаривали… молчали… разговаривали… Я смотрел в окно. Раскачивались деревья под ветром… Я смотрел на девушку, которую безответно любил двадцать лет назад… Она совсем не изменилась. Все такая же молодая, девятнадцатилетняя.
На улице начинало понемногу темнеть.
— Ладно, — сказал я, вставая. — Пойду.
Она проводила меня до автобусной остановки. Сеял противный дождик. Света сжалась, засунув руки в карманы старенького плаща. Вроде бы и говорить было больше не о чем. Мы молча стояли. Один за другим, низко над землей, пронеслись три истребителя.
— Сегодня полеты, — пояснила Светлана.
Наконец подошел все тот же доисторический автобус. Бывший водитель трамвая номер 43 открыл дверь.
— До свидания, — сказал я.
— Здесь не говорят: до свидания, — ответила она, шутливо тронув указательным пальцем кончик моего носа. — Здесь говорят: прощай.
— Прощай, — сказал я.
— Пристегнуть ремни! — жизнерадостно крикнул бывший водитель трамвая 43.— Сейчас взлетаем!
И забрызганный грязью автобус медленно пополз в сторону леса.
