— А ты-то сам ему веришь?
— Разумеется.
— Жаль, что не тебе нужно давать показания, а то бы задача у Эккера была совсем легкой. Я же ничего не сказал бы, если бы даже доверял ему. Речь ведь идет вовсе не о доверии, Эндре, но тебе этого не понять.
Священник спорить не стал.
— Эккер попросил меня поговорить с тобой, вот я и пришел.
Узник улыбнулся, отчего строгие черты его лица несколько смягчились, а заросшее щетиной лицо стало даже красивым. «Эндре остался таким же наивным, как и в студенческие годы. Ну разве можно на него сердиться? Дивизионный капеллан побывал на фронте, а своей наивности так и не утратил».
— О чем же ты намерен говорить со мной? — спросил Милан почти дружеским тоном.
— Милан, ты очень многим дорог... Если ты не признаешься, тебя повесят.
— До этого еще далеко, Эндре. — Милан поднес руки, скованные наручниками, к подбородку и почесал его. — Сначала они позабавятся со мной. — Однако желания говорить о пытках и смерти у него не было, и он перевел разговор на другую тему. — Я рад, что вижу тебя. Ты заметно возмужал...
— Давай не будем сейчас говорить обо мне, — нетерпеливо перебил его священник, который действительно поверил Эккеру и теперь хотел помочь другу. — Ничего интересного во мне нет.
— Тогда давай поговорим о женщинах. Ты женился?
— Милан, не будь циником.
— Представим, — продолжал Милан, — что ты попал в плен, а я тебя допрашиваю. Ты служил в карательном отряде, который охотился за партизанами. Вы сожгли одно село, захватили несколько партизан. Всех их ждет смерть. А я тебе и говорю: «Эндре, мы с тобой друзья. Если ты откажешься от своей веры и выдашь своих друзей, я спасу тебе жизнь». И что же ты мне на это ответишь?
Капеллан поправил очки и молчал, так как теперь нужно было солгать, а он не умел лгать, да и не хотел.
— Отвечай! Принял бы ты мое предложение?
— Нет.
— Тогда чего же ты хочешь от меня? Почему ты решил, что я слабее тебя и подлее?
— Я служу правому делу.
— Я тоже. Во всяком случае, мы верим в него, а это очень важно — верить.
Эндре закрыл глаза, не зная, что же ему делать. Выходит, он не понял Эккера. Ведь он же знает Милана, понимает, что он упрямый, настойчивый. Такого ни за что на свете не убедишь, что правда на стороне немцев. Так как же можно ему что-то доказать?
— Милан, целый год я был на передовой. Побывал во многих русских и украинских селах и познакомился с их жизнью. Не скажу, чтобы жизнь у них была раем. Что же касается веры, то большевикам не удалось изгнать из души русского человека веру в бога: во многих хатах я видел иконы, а это что-нибудь да значит.
— Дело в том, что ты, видимо, только на иконы и обращал внимание да на то, что не все там богато живут, не так ли?
— А на что же я должен был обращать внимание?
— Это верно... А теперь ответь мне на несколько вопросов. Скажи: почему этот народ не подчинился гитлеровцам? Я говорю о местных жителях, оставшихся на временно оккупированной фашистами территории. Почему они сотнями, тысячами ушли в партизаны — в леса, в болота? Почему они борются за свою свободу? Почему они хотят жить при советском строе? Об этом ты не думал? А сопротивления, массовой партизанской войны ты не заметил?
Эндре ушел от ответа и заговорил о другом:
— Милан, а ты никогда не задумывался над тем, что есть загробная жизнь? Ведь далеко не все равно, куда человек попадет после смерти? А ад...
— Ад?.. — перебил капеллана Милан. — Оставим это, Эндре. — Ему вдруг наскучил разговор с бывшим другом.
— Я не хочу, чтобы ты попал в ад, Милан. Легче умереть человеку, который надеется на милость божью. Умирать без надежды — значит испытывать адские мучения.
Эндре говорил теперь с таким воодушевлением, как будто на самом деле верил в то, что является посланцем господа на земле.
Однако мысли Милана были далеко-далеко. Он вспомнил Анну, как они гуляли с ней по берегу моря, как смотрели на безграничную водную гладь, слушали мерный рокот прибоя. Лишь временами — казалось, откуда-то издалека, — до него долетали отдельные слова Эндре, но ветер уносил их прочь, а волосы Анны развевались на ветру...
Неожиданно стало тихо-тихо — смолк рокот морских волн. Исчезла куда-то Анна, они вновь остались вдвоем: Милан и Эндре. Глубокая грусть охватила Радовича.
— Ад... — с болью в голосе проговорил Милан, глядя на друга. — Настоящий ад здесь, в этих стенах, Эндре. Все, что написано в святом писании об аде, вы, и ты тоже, осуществили с помощью Гитлера здесь, на земле. — Он говорил тихо, без злости и надрыва: — Ты не за меня молись, Эндре, а за себя самого и за своих единомышленников. Ваши души обременены таким грехом, отпустить который вам не смогут все боги мира, вместе взятые. Да разве сможет человечество простить вам ваши преступления? Гитлер толкнул немецкий народ в преступную войну, а вы — несчастный венгерский народ. И если когда-нибудь после войны оставшиеся в живых все же простят вам то, что вы натворили, то сделают они это только ради тех, кто жил в этом аду, но протестовал против варварства, кто умер или еще умрет ради того, чтобы сделать хоть что-то хорошее. Ты, конечно, прав, смотреть в глаза смерти нелегко. Мне только двадцать восемь лет, и я еще мог бы жить да жить. Особенно больно и обидно умирать тогда, когда до конца войны остается, быть может, всего-навсего несколько месяцев. Я, конечно, боюсь смерти, но, к счастью, моя ненависть к фашистам сильнее моего страха. Вот все, что я могу тебе сказать... А теперь я не буду возражать, если ты уйдешь.