– Что же ты боишься, дева божья?
– Тьфу-тьфу на тебя, испугал!.. Как ты здесь оказался, коли дверь заперта?
– Я запер.
– И кто ты? Что надобно? – Прасковья оглянулась на засов, ещё раз убедиться.
– Так-то разве разговаривают с путником, зашедшим в храм божий?
– Путники по ночам не шастают.
– Мало ли, где застанет ночь доброго человека.
– Доброго…
Прасковья, сторонясь, обходит фигуру: «Может, и доброго, вон, как малиновым вареньем несёт». Сглатывает слюну – из сладостей, осталась лишь сахарная голова, приходится каждый день долотом стучать, чтоб чаю попить сладкого.
– Проходи в комнату гостевую, – указывает направление Прасковья, махнув рукой, – сейчас свечу запалю, подожди…
Но путник уже направляется в указанную сторону. Через минуту заходит и Прасковья, заполняя небольшое помещение свечным светом.
– У нас тут не богато, греем только батюшкину спальню и мою комнатушку. Самовар быстро вскипит, замёрз? Снимай плащ, сушиться повешу.
Прасковья, грозно сдвинув брови, не подавая виду, радостно суетится. Впервые за три года человек в храм явился. Пусть и шальной гость, но живой человек, а то она уже забывать стала, как люди выглядят. Плащ развешен на спинках двух стульев, – «Странно… сухой, но всё равно пусть висит».
– А что нет никого? – спрашивает незнакомец.
– Так ведь ночь…
– Не потому ли ночь, что веры нет?
Прасковье пока не до разговоров, выскакивает из комнаты. «Хлеб, где-то кагор ещё есть, как раз согреться, консервы какие-то припасены на чёрный день. Вот тебе и чёрный – светлый!» Вернувшись, наливает в огромную кружку из заварного чайника тягучую жидкость, разбавляет крутым кипятком из самовара.
– Пейте, пока горяч.
Нарезает хлеб: «Ах! Малинового бы варенья на хлеб толстым слоем!» Звонко хлопает выскочившая из бутылки пробка, скрипит консервный ключ.
– А то, что веры нет в людях, так, откуда ж она возьмётся, коли Бог Всемогущий спрятался от народа, не кажет Владыко могущества своего? Потому и ночь в душах людских.
– И в твоей, Прасковья, душе ночь?
– Да почему же, батюшка!? Ой!.. – Прасковья хлопает себя по коленям, – Пойду батюшку призову! Вот, обрадуется! – устремляется в батюшкину спальню. «Забыла бедненького, прости меня, ради Всевышнего!» И уже не слышит, как незнакомец отвечает:
– Я призову.
Прасковья влетает в спальню. Уже шестым чувством почувствовав неладное, останавливается.
– Батюшка…
Медленно подходит. Вытянутое вдоль кровати тело. Руки сложены поверх одеяла. Впалые щёки, отчего нос кажется огромным. Плотный запах ладана и угасшей свечи. Она встаёт на колени, осторожно касается рук. Холодные, потусторонние. Потом, медленно раскачиваясь взад-вперёд, долго сидит без слёз – выплаканы уже давно. Последние полгода каждый день боялась, что – будет последним. Последний священник. Последний верующий. Последний человек, посвятивший всю жизнь свою служению Господу. Теперь всё. Теперь точно всё.
Вспоминает гостя.
Медленно встаёт. Ещё раз касается холодных рук, пытаясь согреть. Вглядывается в до боли ставшее незнакомым лицо, в поисках родного. Медленно выходит из комнатёнки, стараясь не шуметь.
Медленно спускается. Ступени, всхлипывая, скрипят громче обычного. Дверь входная так и закрыта на засов. В гостевой комнате пусто. На столе свеча наполовину угоревшая, чай нетронутый.
И огромный ломоть белого хлеба с щедрым слоем малинового варенья.