— Это для Кади она задержалась — так она мне сказывала.
Мама подняла голову и посмотрела на Гервазе тяжелым взглядом. — Мне и так горько, зачем ты мне еще рану бередишь? — сказала она.
— Иногда надобно раны вскрывать.
— Да уж не теперь.
— Ну а то когда ж, Файя?
Мама повернулась ко мне, и я почувствовала на себе ее взгляд. Я съежилась в углу в надежде спрятаться — как бы она не осудила меня за то, что женщины мучают ее. Я наклонила голову, прижата колени к груди, сжалась в комочек, стараясь быть незаметной. Но напрасно. Мама уже внимательно смотрела на меня.
— Иди на двор, Кади. Нечего тебе здесь делать.
— Файя… — начала было Гервазе Одара.
Не дождавшись ответа мамы, я закричала:
— Оставьте ее в покое! — я не могла выносить маминого взгляда. Она выглядела, как попавший в ловушку раненый зверь. — Оставьте ее в покое! — крикнула я снова и выбежала за дверь.
Наши родственники должны были вот-вот собраться, за что я была им благодарна. Это значит, что я смогу затеряться в толпе. Я стала искать папу. Он оказался недалеко от дома, где он рубил кедр. Я встала за деревом и довольно долго смотрела на него. Удивительно, как давно я не слышала его смеха. Его лицо было жестким и суровым. На минуту он прервался, вытер вспотевший лоб. Повернувшись в мою сторону, он посмотрел на меня в упор: — Мама послала тебя вон из дома?
Я кивнула. Папа снова ударил топором по дереву. — Возьми ведро да собери щепки. Отнеси маме, а то уж очень смрадно в доме.
Женщины это уже заметили — окна и двери дома были широко распахнуты. Ветер приносил внутрь ароматы горной весны, они сливались с запахом камфары, которую втирали в тело бабушки. На подоконнике стояла жестяная банка с солью, ее мелкие белые кристаллы рассыпались по полу.
Когда я зашла в дом, мама месила тесто. Она даже не подняла головы, поэтому подошла Гервазе Одара и взяла у меня ведро с кедровыми щепками.
— Спасибо, Кади. — Она стала разбрасывать щепки вокруг бабушки, которую уже одели в черное шерстяное платье. Ее длинные белые волосы были обрезаны. Их аккуратно заплели и положили на стол — из них сделают траурные украшения. А, может, мама вплетет одну из этих белых косичек в свою рыжевато-золотистую косу. Бабушкина жалкая остриженная голова была покрыта куском белой материи, завязанной под подбородком. Рот был закрыт, губы замолчали навсегда. Другим куском белой ткани были обвязаны щиколотки, третьим — колени. Тонкие мозолистые руки были сложены на груди крест-накрест. Веки закрывали две блестящие медные монеты.
— Кади Форбес, смотри, будь тут завтра вечером, сразу как стемнеет. Пожиратель грехов придет, — сказала мне Элда Кендрик. — И гляди, как он придет, стой подле мамы. Твоя тетя Винни с подносом пойдет — на нем хлеб и вино из бузины. Пожиратель грехов пойдет за нами на могилу, а там съест и выпьет все грехи твоей бабули, чтоб ей больше здесь по холмам не бродить.
От этих слов мое сердце содрогнулось.
В ту ночь я почти не спала: я лежала в кровати и слушала крик совы. Вместо ее обычного уханья, мне казалось, она взывала: «Кто-о-о-о? Кто-о-о-о?». Кто такой пожиратель грехов? Кто-о-о-о? Когда бабушка придет ТУДА, кто там ее встретит? Кто-о-о-о? Кто придет и заберет мои грехи?
Следующий день был ничем не лучше. Я смотрела, как все собирались вместе. Приехали трое моих дядей со своими женами, тетя Винни с мужем. Моим двоюродным братьям и сестрам хотелось играть, а мне не хотелось совсем. Я спряталась в полумраке дома и сидела около бабушки, не сводя с нее глаз. Когда ее положат в могилу, я больше ее не увижу. Во всяком случае, пока сама туда не приду.
На этот раз мама не просила меня выйти из дома, она и мои тетушки сидели на теплом весеннем солнце. Джиллиан О’Ши держала на руках крохотную девочку: все смотрели на нее и радовались, что ее назвали Горавен. До моего слуха донеслись чьи-то слова: «На все воля Божья — Он дал, Он взял». Одна Горавен ушла, пришла другая.
От этих слов мне не стало легче. Из своего темного угла я видела всех членов семьи и всех друзей, которые подходили прощаться с бабушкой. Каждый приносил что-то съестное — виски, ямс для жарки, кукурузные лепешки, сладкий хлеб с патокой, соленую свинину — чтоб ее потушить, на огне уже булькал котел.
— Да ты бы поела хоть чего-нибудь, детка, — сказала мне Гервазе Одара в середине следующего дня. Но я положила голову на руки, отказываясь смотреть на нее и что-либо отвечать. Мне казалось неправильным, что жизнь должна продолжаться. Моя бабуля мертва, одета в свое лучшее платье и готова к погребению, а люди разговаривают, ходят, едят, как ни в чем не бывало.