Или… нет? Нет. Точно нет, он чувствовал это! Здесь что-то не то, это ловушка.
Строптиво возразил:
– Я тысяча девятьсот первого года рождения.
– А, ну да, – кивнул начальник, с преувеличенным вниманием всматриваясь в паспорт. – Что это я говорю…
«Проверяешь? – хмуро подумал Ромашов. – Да был бы я шпион, у меня бы все это от зубов отскакивало! Неужели непонятно? Хотя да… Непонятно, что происходит!»
– Так почему не в армии? – повторил начальник. – Девятьсот первый тоже призывался.
– Я только вчера из больницы вышел, – нехотя признался Ромашов, потому что эта нежеланная правда была на данный момент самым лучшим его оправданием.
– Из какой?
– Имени Кащенко.
Один солдат хохотнул было, но тут же заткнулся под взглядом начальника.
– Кащенко? – повторил тот. – По моим сведениям, они вчера все эвакуировались. Помещение под госпиталь отдали. Уже к ночи туда первых раненых завезли. Вас что, в последнюю минуту выписали?
Ромашов слабо кивнул.
– Справку больничную покажите.
Ромашов вскинул голову:
– Справки нет. Меня не выписывали, я сам оттуда ушел. Я выздоровел, ну и ушел. С их справкой меня бы к армии не подпустили, а я в ополчение пойти хотел.
Произнес эти слова, а потом осознал, чтó вообще говорит.
Почему он так сказал?! Неведомо! До него словно легкий ветерок долетел… ветерок мыслей начальника патруля… тот как раз подумал, что если больного и не призвали бы, то уж в ополчение он вполне мог записаться, исполняя патриотический долг советского гражданина, а то отсиживается тут за какой-то довольно уродливой юбкой!
У Ромашова задрожали ноги.
Неужели… неужели возвращается то, что он считал утраченным? Или это просто мерещится?
Напрягся было, пытаясь поймать еще что-то, какие-то мысли, однако начальник патруля уже повернулся к Люсе:
– Быстренько соберите вашему… этому… кхм, короче, соберите ему смену белья да поесть на первое время. Мы его до призывного пункта проводим, это недалеко, улица Бакунинская, дом тринадцать, в помещении третьей школы. Переночует там с другими, а с утра на вокзал – и в учебную часть.
Несколько мгновений Люся и Ромашов стояли неподвижно, глядя друг другу в глаза.
– У меня там, в «сидоре», белье и телогрейка. Положи только картошки, если есть лишняя. И воды в бутылку налей, – попросил он.
– У меня еще банка тушенки есть, – подхватила Люся. – И лук…
Скоро «сидор» из больничной наволочки был заново увязан, и Ромашов надел его на плечи.
– Поторопитесь! – приказал начальник патруля.
Ромашов пошел было к двери, но обернулся, взглянул на Люсю, которая неотрывно смотрела на него…
– Спасибо, – поблагодарил неловко.
– Не за что! – жарко возразила она. – Храни тебя Бог! Вернешься ко мне?
– Вернусь, – кивнул он.
– Буду ждать. Хоть всю жизнь – ждать буду! Только возвращайся!
Из этого короткого разговора никто из патрульных не услышал ни слова.
Из содержания заметок Виктора Артемьева о событиях 1920 года, переданных им Грозе
Тогда, в ноябре 1920-го, все началось с того, что Артемьеву вдруг приснился Николай Трапезников. Приснился впервые за два года, минувшие с тех пор, как Артемьев его уничтожил! Разумеется, застрелил Трапезникова кто-то другой из числа чекистов, участвовавших в той операции 31 августа 1918 года, однако именно Артемьев своими руками уничтожил последние остатки его духовной сущности, явившейся тогда в виде призрака. То есть последние вздохи жизни прикончил в нем сам Артемьев. И Трапезников был всего лишь одним из многих, уничтоженных им!
Надо признаться, Артемьев довольно хорошо умел управлять своими сновидениями, иначе, наверное, частенько выдавались бы ночи, когда ему просто не удавалось бы уснуть. Жизнь он прожил долгую и трудную, и если его иногда называют злодеем и убийцей, это была истинная правда. Впрочем, у революции, которой он служил и продолжал служить по мере своих сил, а иногда и сверх этой меры, свои законы, свои понятия добра и зла. Артемьев еще в юные годы усвоил, что убийство царского жандарма – не убийство, а справедливая месть опричнику самодержавия, экспроприация – не ограбление, а тоже акт справедливости: возвращение подлинному хозяину – народу – несправедливо похищенного у него за века угнетения. Однако с течением времени с человеком происходит что-то, ему не вполне подвластное, называемое переосмыслением прежних пристрастий под воздействием жизненного опыта. Особенно если он осознает, что высокая цель, к которой он шел, порою утопая в крови, является ложной приманкой для прекраснодушных идеалистов, на поверку оказавшихся всего лишь палачами, а тот самый народ, во имя которого, казалось, совершались подвиги, остался такой же, если не более, угнетаемой, подавляемой массой. Причем подавляют его те же самые люди, которые якобы боролись за его свободу и духовное возрождение.