— Я тоже с вами, — пообещал директор.
Ходжа злился на него за то, что тот портит все дело.
— Нет, ты не можешь, — язвительно сказал он. — Скоро станешь депутатом и будешь играть уже в другом месте!
Руки присутствующих, как в пьесе, для произнесения клятвы легли на стол. Ходжа клялся чуть не плача. Странно то, что среди вытянутых рук была и моя — холодная и неподвижная, готовая следовать всем желаниям и волнениям. Что может из всего этого выйти? Разве мы не проводим время, разве мы не развлекаемся? Разве мы не видим коллективный зимний сон, в котором ожили все наши детские мечты?
В детстве такие сны снятся часто, однако потом все идут своей дорогой, и никто даже не подумает обернуться, чтобы найти друг друга. Однако у нас все вышло совершенно иначе.
Глава пятая
Многие годы я жил в Стамбуле в еврейском пансионе в районе Куледиби. Этот дом находится в одном из тихих проулков. Он до того стар, что его стены снаружи поддерживают подпорки. В этом доме мне принадлежали две смежные комнаты на верхнем этаже. Из окон сквозь доползший почти до самой крыши плющ виднелась часть халича[45] и Рами[46].
Наш магазин по субботам обычно не работал, поэтому у меня впереди были длинные выходные. По натуре я домосед и очень редко без надобности выходил на улицу.
Сидя дома, я часто вспоминал нашу жизнь в лагере в Египте и скучал только по одному. Посреди пустыни, окруженные колючей проволокой и английскими надзирателями, мы чувствовали непреодолимое желание жить. Несмотря на жесткие условия, мозг, как печатный станок, без остановки выдавал все новые и новые мечты и желания. Даже странно, что наши с Азми самые полные надежд дни оказались днями, когда англичане продержали нас в узкой сырой яме.
Если говорить начистоту, то для нас настоящим лагерем Зеказик стал Стамбул в годы перемирия. Потому что бежать было некуда.
В Стамбуле у меня почти никого не осталось. Семья давным-давно разбрелась по свету. Кое-где жили дальние родственники, но и они считали необходимым делать вид, что не знают друг друга. В старых вещах, с незатянувшейся раной на ноге, я казался себе таким жалким и чувствовал себя настолько униженным, что не сомневался: что бы я ни делал, они бы думали, что я собираюсь у них что-то попросить. А я бы не смог убедить их в обратном.
Как-то спускаясь по улице Чакмакчилар, я встретил друга, с которым мы вместе находились в лагере.
— Ты, конечно, помнишь, как мы в пустыне под палящим солнцем шли босиком, — спросил он. — Так вот сейчас, обходя в поисках работы военные министерства да и многие другие места, мои ступни горят еще больше.
В конце концов один еврей нашел мне нынешнюю работу. В магазине, где в куче были свалены кисточки и банки из-под краски, где места хватало только на то, чтобы поставить небольшой стол и стул; где было так темно, что приходилось целый день работать с включенным светом, я сидел в маленькой каморке, считаясь кем-то вроде секретаря. Я составлял бухгалтерские счета. А так как в Египте я немного выучил английский, то еще плюс ко всему писал письма на английском и на французском языках. Иногда хозяин отправлял меня на таможню и во всякого рода государственные инстанции, чтобы проследить за ходом дел. Если бы рана была только на ноге, я, быть может, приложил усилия и мое положение стало бы намного выше прежнего. Однако, видно, не судьба.
В комнате, окна которой выходили на халич, стоял длинный стол, больше похожий на верстак. Свои выходные дни я проводил за этим столом, рисуя картины и делая декорации. С тех пор как я взял к себе Исмаиля, я перестал чувствовать себя одиноким. На нашей улице находилась небольшая частная школа, в которой был один подготовительный класс. В него старая еврейка набирала детей работающих матерей. И я тоже каждое утро водил туда Исмаиля. Однако по субботам и воскресеньям мы были вместе. Я боялся, что в школе еврейские ребятишки научат его проказничать, однако он, как и прежде, оставался молчаливым и боязливым ребенком. Исмаиль, как и я, любил рисовать. Я собирал макеты из картона и дерева, а он, сидя на старом коврике на полу, развлекался тем, что разбирал оставшиеся от макетов кусочки.
Как-то он стал напевать себе под нос не то песню, не то молитву, услышанную у еврейских детей.
— Молодец, Исмаиль, можешь петь громче, — сказал я, стараясь его подбодрить. Однако он совсем замолчал и больше не произнес ни слова.
С самого детства у меня появилось странное влечение к краскам и к их запаху. Это влечение было настолько сильным, что напоминало болезнь. Я помню, как еще ребенком, когда в нашем особняке в Багларбаши красили ставни или в саду отцовский экипаж, я не отходил ни на шаг от коробок с краской, а один раз даже лизнул разбавленную льняным маслом загустевшую краску.