- Не валяй дурака, давай что есть, только поскорее! Да, кстати, принеси воды, разведи мыло и приготовь вишневый фрак...
Сташек справлялся живо, отпуская при этом такие потешные каламбуры, что Заремба все время хохотал. В конце концов спросил его, смеясь:
- Где это ты такой уродился?
- Не могу знать, пан поручик; нашли меня готового в капусте.
- Тебе бы в комедианты пойти.
- И этого я попробовал, - с "Петрушкой" по Варшаве ходил. Кукол нарядил мне один товарищ, а я глотку драл и за Ирода, и за черта, и за Маргаритку, и за еврея, - за все фигуры. А как дело было в последний мясопуст Великого Сейма, так цапнули нас маршаловы венгры, и пан маршал, городской голова, за то, что мы видных персон выставляем на посмешище публики, приказал нам всыпать по двадцать пять горяченьких. Щедрый барин, пускай ему хвороба вернет с барышами! Взяли нас потом под свою протекцию пан Вейсенгоф, пан Немцевич и ксендз Дмоховский, - сочинили потешные стишки на великих панов, дали нам кукол, похожих на них, как две капли воды, я говорил за каждого его голосом, и показывали мы этого "Петрушку" во дворцах, по квартирам и по первоклассным кофейням и трактирам. Случалось, что и по сто злотых нам за день перепадет. А что было хохота, да жратвы, да выпивки!
- Что ж, ты всякий голос умеешь передать?
- Разрешите только, пан поручик...
И, не дожидаясь ответа, отошел в угол и заговорил так удачно подделанным голосом Кацпера, что Заремба оглянулся в недоумении. Потом сразу точно раздулся, выпятил живот, надул щеки и заговорил голосом Качановского. Изобразил Мацюся и отца Серафима, потом закричал петухом, заржал, залаял, в три голоса сразу, засвистал дроздом.
- Ну и ну, черт возьми! Вот тебе за твои фокусы. В театре лучше не покажут.
- Раз услышу - и запомню! - похвастался Сташек, обрадовавшись дукату и перемене поручикова гнева на милость.
- А сколько тебе лет?
Он показался Зарембе совсем молоденьким.
- Породила меня, извольте, пан поручик, знать, тетка из милости, и приключилось это с ней в девичьем положении, - так стыдилась, бедняга, метрику на меня выписать.
- Ха-ха-ха! - расхохотался Заремба. - Ну, убирай, пострел, со стола и зови маркитанта.
Немного погодя вошел человек небольшого роста, плечистый, с реденькой рыжеватой бородкой, раскосыми глазами и широким лицом. На бритой голове его красовалась тюбетейка, малиновая рубаха была запущена в шаровары, а поверх нее накинут синий кафтан, густо собранный на поясе в сборки. Он подал Зарембе синий клочок бумаги с выколотым в уголке треугольником.
Заремба посмотрел на бумажку и, опасаясь какого-нибудь подвоха, проговорил сухо:
- Что это за комедия? Вы что, немой?
Маркитант усмехнулся и, шепнув формулу посвященных, прибавил вслух:
- Зовут меня Махмут Беляк, из Лостои, брат майора Амурада. Татарин, как изволите видеть, ваше благородие, родом и верный слуга польской отчизне.
- Так будьте желанным гостем, а мне простите мой первый прием, денщик доложил мне о каком-то маркитанте. Присядьте, пожалуйста.
- Вот уж полгода, как я действительно маркитанствую. Сейчас сможете убедиться, какие у меня добротные товары.
Он крикнул по-татарски в сени, и через минуту в комнату были внесены длинные лубяные короба, обвязанные веревками.
- Сташек! - приказал Заремба. - Сядь на крыльцо и - никого нет дома.
Маркитант сам запер дверь на ключ и, развязав короб, вынул оттуда несколько мешков золота.
- Десять тысяч дукатов. Необходимо их поскорее вручить нурскому квартирмейстеру Зелинскому. Таков приказ начальника Дзялынского. Через пять дней он обещал сам прибыть в Гродно. А теперь покажу вам настоящий товар.
- Так вы разве в самом деле торгуете? - спросил Заремба, немножко шокированный, пряча мешки с золотом в ящик.
- Эта профессия приносит большие барыши и дает мне возможность заодно служить нашему делу, - ответил татарин, выбрасывая из лубков на пол дорогие материи, из-под которых извлекал какие-то тяжелые, длинные предметы в байковых чехлах. - У меня тут привезено пятьдесят ружей, надо доставить их полковнику Гроховскому в Парчев.
- Да, уж и сказочные лубки! - воскликнул Заремба, страшно обрадовавшись и оглядывая ружья чуть не с благоговением. - Настоящие марципаны! Этого-то нам больше всего недостает. Новехонькие, - понюхал он стволы, - а уже пристрелянные! Дорого, должно быть, стоят?
- По червонному целкачу на магарыч, - мне коран запрещает пить вино и угощать им. Удружил я в нужде одному гренадерскому офицеру. Дела мало мне до того, откуда он взял ружья! Не мой грех, не мое покаяние. Есть и мешочек с тысячью первосортных кремней. - Он уложил ружья в один короб, сложил товары в другой и собрался уходить. - Квартирую на почтовом дворе. Часто бываю в разъездах, - поставляю фураж в лагеря "союзников". Но конюх остается при запасных лошадях, он мне даст знать - явлюсь по первому требованию. Командир настаивал, чтобы ружья сейчас же отправить.
- Есть у меня монах, который ездит со сборами. Он их завтра отвезет.
Беляк не хотел принять никакого угощения и ушел. Заремба приказал скорее запрягать и, нагрузив все карманы золотом, поехал к подкоморию Зелинскому, к которому уже заезжал по приезде, но не застал его.
Подкоморий Зелинский проживал на Виленской улице, в небольшой усадьбе, и, к счастью, оказался дома.
Навстречу Зарембе вышел человек средних лет, статный, с красивым лицом, украшенным свешивающимися вниз усами, с привлекательной, радушной улыбкой, бритой головой и проседью в оставленном чубе. Одет он был в польский костюм с саблей.
Он пригласил Зарембу в небольшую комнату, взвесил аккуратно золото и, заперев деньги в сундук, обратился к гостю дружеским тоном:
- Завтра свезу их Капостасу. Так изволил распорядиться начальник. Он горячо рекомендовал мне вас, пан поручик. Побольше бы нам таких хороших офицеров!
- Побольше бы нам таких граждан, как вы, пан подкоморий, - с жаром возразил Заремба. - Офицеры знают свой долг перед родиной и ни на минуту не перестали верить в него.
- Благодетель ты мой дорогой! - воскликнул подкоморий, обнимая его. Типун мне на язык, ежели я думал тебя обидеть. Я-то больше, чем кто другой, расхваливаю весь состав и знаю, что вы одни стоите на страже, в то время как все либо спят, либо складывают руки, отуманенные кошмаром предательской дружбы.
Он вдруг сразу замолк, так как из дальних покоев загремел чей-то раскатистый бас:
- Смею вас уверить, господа, что все, что делают наши союзники, - они делают для нашего блага. И только при ее великодушном покровительстве...
Подкоморий прикрыл дверь, но Заремба успел услышать и процедил сквозь зубы:
- Совсем как в басне о волчьей опеке над стадом баранов.
- А хуже всего то, что говорит это честный человек и гражданин и что так же, как и он, свято верит в это почти вся Литва. Одно отчаяние с этими слепцами!
- Прозреют, только будет уже поздно.
- Коссаковские дурят им голову в этом направлении и открыто говорят, что для Литвы единственное спасение - связаться добровольной унией с Россией.
- Они верят всяким нашептываниям, не внемлют только голосу совести и долга!
- Да, Езерковский, секретарь сейма, говорил мне, что Залуский, депутат из Сандомира, заручился уже местечком придворного казначея.
- Это "она" выслужила у Игельстрема, - она ведь его любовница.
- А Миончинский, люблинский депутат, получил чин полевого секретаря его величества.
- Оба - висельники, один - сводник, другой - разбойник с большой дороги.
- Послу нужно в сейме побольше вельможных голосов, вот он и заставляет назначать на высокие посты своих приспешников. Король ведь противиться не станет.
- Меня не удивит теперь даже, если великим коронным гетманом будет назначен архипрохвост и низкопоклонник Любовидзкий.
- Да, кстати, Браницкий ведь отказался от гетманской булавы. Шепчутся люди, будто "народом избранный" гетман Коссаковский хлопочет о ней в Петербурге для себя. А король с Сиверсом хотят поставить Ожаровского. Есть, однако, другие, желающие видеть коронным гетманом волынского депутата Пулаского.