Заремба прислушался, догадываясь, что речь идет о Качановском и Гласко, но заговорил только тогда, когда экипаж уже тронулся.
- Я не знал, дядя, что вы развлекаетесь торговлей.
- Если ксендз Коллонтай может торговать холстом и красным товаром, так почему же мне не торговать хлебом и скотом? - усмехнулся кастелян в ответ на выражение лица, с каким Заремба задал свой вопрос. - Клоце уговорил меня, и я от этого не в убытке. Я даже снял в аренду склады в Гданьске. Клоце закупает баржи, и осенью я отправлю сотни две вниз по реке. Правда, прусский король поприжал нашу торговлю безобразными пошлинами, на таможнях чинят нам всевозможные затруднения, но моим баржам обещали льготный пропуск. Жена против этого, - ей больше по душе Сведенборг, Мартини и ученые разговоры о бессмертии души. Я же отдаю предпочтение здоровым началам экономики, дающим приличные барыши.
- Вы будете на балу у Зубова, дядя?
- Должен быть. Но у меня так много дел, - вздохнул кастелян, погружаясь в раздумье, и, только когда экипаж остановился перед дворцом, шепнул: - Я тебя отрекомендую епископу, но ты должен подорожиться и попросить времени для размышлений, чтобы он не пронюхал тут задуманной интриги.
Дворец Коссаковских был не очень велик и довольно плохой архитектуры, убранный, однако, внутри со вкусом и большой роскошью.
В приемной второго этажа стояли шеренгой гайдуки в ливреях; сухопарый ксендз в роговых очках встречал гостей. В залах и гостиных исполняли роль хозяек свояченицы епископа; сам он расхаживал шаркающей походкой по комнатам с приятной улыбкой на устах. Голова его, покрытая седыми подкрученными буклями, и бледное, рябое лицо мелькали повсюду. Он расхаживал между группами гостей, не жалея лестных словечек, дружеских кивков, таинственного перешептывания и благословляющих взглядов. Охотно заговаривал даже с мелкой шляхтой, давая почувствовать каждому, будто считает его выше других, ибо каждого умел использовать для своих целей. Был о себе высокого мнения, но скрывал свое честолюбие под маской предупредительной вежливости, живого остроумия и образованности, свою алчность - под маской горячей заботы о всеобщем счастье, эгоизм - под маской глубоких политических соображений, ненависть - под личиной возмущения по поводу падения нравственности.
Своих близких он щедро награждал, недругам же прощал на словах, но на деле с помощью преданных ему рук давил их беспощадно, отнимал у них поместья и сладеньким сострадательным шепотком выказывал им свое презрение. Притворялся бдительным к службе божией, даже обедни служил сам почти ежедневно, но с большим еще усердием хлопотал о доходных поместьях и, если требовали обстоятельства, захватывал их вооруженной рукой.
Человек он был образованный, с изысканными манерами, в своих мнениях руководствовался рассудком и обстоятельствами, был коварным интриганом, не брезгающим никакими средствами, всегда в погоне за всякими привилегиями, властью, богатством и высоким положением и для себя, и для своей многочисленной родни. Это он в период Великого Сейма вел такую горячую интригу против реформы и конституции.
Ему платила за это русская императрица.
Это он стал впоследствии душой Тарговицы и всяких махинаций, задуманных на погибель Речи Посполитой.
Получал за это щедрые взятки рублями.
И в данный момент в сейме он стоял во главе могущественной фракции, покорный каждому желанию Петербурга, за что получал постоянно щедрые подарки поместьями, епископскими золотыми крестами, усеянными бриллиантами, и - дукатами.
Таков был этот гражданин, епископ и человек, хуже которого нашлись бы еще в Речи Посполитой, но вреднее - не было.
Кастелян представил ему Зарембу. Епископ окинул Севера испытующим взглядом и, очень приветливо поздоровавшись с ним, отвел кастеляна в сторону.
Заремба почувствовал облегчение, когда остался один, хотя в карманах он ощущал стесняющую его тяжесть драгоценностей кастелянши, а в душе злобные настроения Изы; он начал оглядывать проходивших мимо него людей.
В главном зале, обитом амарантовой тканью и уставленном дорогой утварью, зеркалами, бронзой и золоченой мебелью, с потолком, украшенным позолоченным орнаментом на красном фоне, сидел виленский епископ Массальский со своим достойным коллегой и другом, епископом холмским Скаршевским. Оба были злейшими врагами Коссаковского. Особенно Массальский, игрок, кутила и пьяница, несмотря на свою грузную фигуру и преклонный возраст, ненавидел его от всей души и угрюмым, злобным взглядом следил за ним, язвительно что-то шепча, в ответ на что Скаршевский усмехался ядовито, кивая лысой остроконечной головкой.
Поодаль крался змеиными извивами, со взглядом подстерегающей добычу кошки, аббат Гиджиоти, черный, худощавый итальянец, личный секретарь короля и одновременно послушное орудие Сиверса. Нюхал воздух в толпе и пресловутый Бокамп. Фризе тоже охотно угощал направо и налево табаком, стараясь выудить при этом несколько слов. И много еще им подобных усердно обделывали там свои дела, так как на епископских приемах собиралось многочисленное и самое разношерстное общество.
Позади епископов, на расставленных вдоль стен красных диванах, дремали полуразваливающиеся престарелые вельможи, покрытые мхом старухи, от которых пахло воском и святою водой, точно от старых кропильниц, профессора с носом в табаке, в потертых рясах и фраках. Там было и несколько старомодных кунтушей и простодушной завали из захолустных уголков Литвы. Иногда появлялся в главном зале, будто только для украшения, какой-нибудь прославленный добродетелью муж, представляемый гостям, или какой-нибудь модный иностранец. Остальные анфиладой уходящие вдаль и богато убранные комнаты заполняла пестрая, нарядная и разношерстная толпа: модные франты со взбитыми чубами, с набалдашниками тросточек в зубах, позвякивающие кучкой брелоков на золотых цепочках, подпирали камины. Было между ними много офицеров "союзной" державы, приживальщиков, толкающихся повсюду, где только пахнет жареным, ловцов новостей и лиц, живущих на деньги из никому не ведомых источников. Много вечных просителей вращалось в орбите влиятельных персон, выжидая удобного случая. Однако большая часть присутствующих состояла из депутатов сейма, друзей и родственников епископа, целой своры преданных ему клевретов, усердно являвшейся бить челом всемогущему патрону, получать инструкции и поручения, выпрашивать милостыню, хвастать своим влиянием в сейме и отдавать отчет обо всем, что делается у короля, у Сиверса, у Бухгольца и у разных вельмож. Поминутно кто-нибудь долго нашептывал что-то епископу или совал ему в руку маленькие записочки. В одном углу готовилось, очевидно, какое-то тайное совещание, так как наиболее влиятельные фигуры, как Забелло, Гелгуд, Нарбут, кастелян, несколько епископских клевретов из сеймовых депутатов, и в числе прочих даже Новаковский, незаметно удалились в задние комнаты дворца.
Заремба заметил это и задумался над тем, что бы это могло значить. Рядом с ним очутился Сроковский, с которым он познакомился у Новаковского и которого всячески избегал, и стал плести ему всевозможные небылицы о политическом положении и о падении отчизны. Ахал при этом, всплескивал руками, дергал усы и все больше и больше возмущался слезно падением нравственности и широким распространением всяких грехов.
- Все пропало, - каркал он зловеще, - говорю вам: пропала Речь Посполитая! Должна нас постичь кара за грехи. Господь бог не оставит без наказания виновных и огнем сотрет с лица земли Содом и Гоморру!
- Ступайте проповедуйте бабам на паперти, а меня оставьте в покое, буркнул Заремба сердито и, услышав в одной из боковых комнат голос Воины, направился туда.