Гости, восхищенные этим великолепным зрелищем, бродили безмолвно, словно тени Елисейских Полей. Минутами кому-нибудь казалось, что Олимп спустился на землю с недосягаемой своей высоты и что в этих волшебных рощах, пронизываемых громами и молниями, бродят вместе со смертными богини, нимфы и дриады в безмолвном восторге блаженного упоения. И действительно, временами греческие туники, обнаженные груди и босые ножки выплывали внезапно в кругах лучезарных ореолов, точно паря в облаках, временами скользили бледными силуэтами, точно в бредовом видении, временами же все человеческие фигуры исчезали и кругом царило лишь море ослепительных искр и пылающих красок, растворенное в другом море - тьмы.
Зрелище было так прекрасно, что, когда был дан сигнал об окончании, все покидали пригорок с сожалением, оглядываясь на догорающие сказочные чудеса.
- Две тысячи дукатов потрачено на дым и вонь! - высказался кто-то вслух.
- А король каждую неделю, а то и чаще, клянчит через Бокампа авансы! шепотом поддакнул другой.
- И солдаты, не получая жалованья, босые и голодные, разбегаются по домам, хотя враг в пределах Речи Посполитой, - вставил Заремба, придвигаясь немного к говорившим, но те испуганно отвернулись и поспешили стушеваться.
- Идем танцевать! - явился неожиданно Воина. - Куда это ты пропал? Пани подкоморша наказала мне, чтобы я тебя к ней привел. Быстро ты повышаешься в ее милостях.
- Не гонюсь за таким повышением! - буркнул недовольно Север.
Оба направились вместе с другими к дворцу, сиявшему уже издали всеми окнами. Рядом, опираясь на плечо молоденького, тщедушного ксендза, плелся в угрюмом молчании епископ Коссаковский.
- Знаете, ваше преосвященство, мне пришла в голову гениальная мысль, обратился вдруг Воина к епископу, вскинувшему на него недоверчивые, злые глаза. - Надо дать Польше нового патрона.
Епископ остановился на минуту.
- Коронная Польша имеет для себя Станислава; Литва имеет своего Казимира, справедливо было бы Украине дать Иакова!
Коссаковский расхохотался, но не возражал, однако, продолжая слушать шутку Воины.
- Его преосвященство, епископ Скаршевский, - продолжал тем временем тот самым серьезным тоном, - докажет черным по белому, с превеликой эрудицией, какие в Польше творятся чудеса под эгидой нового патрона; каким поистине чудесным образом приумножается богатство некоторых сограждан; и как коронные ослы преображаются в мудрецов и знатных вельмож; и каких горячих поборников приобретает себе российский рубль. Не переписать всех этих заслуг на целой воловьей шкуре. Нунций его святейшества поддержит нас в Риме. Ее величество императрица, конечно, не воспротивится такому возвышению ее верного слуги, а Речь Посполитая достойно наградит своего искреннего благожелателя. Ведь он же сам уверяет, что все, что он делает, делается только для нашего блага. Неужели же нам не восторгаться такой добродетелью? Неужели мы отравим ядом неблагодарности столь чуткое сердце?
Заремба не мог удержаться от смеха. Епископ же погрозил:
- Как бы вам раньше не поукоротили язык!..
- Это будет моя жертва на алтарь неблагодарной отчизны.
- Вам, сударь, над всем только бы поиздеваться.
- А разве все это не достойно самой едкой насмешки?
Епископ ничего не ответил. Только когда они поднимались на террасу, он проговорил дружественным тоном:
- Заходите ко мне пообедать. Буду очень рад вас видеть, хотя бы завтра.
Воина поклонился с благодарностью и, проводив его до дверей дворца, взял Зарембу под руку и стал шептать ему с оживлением:
- Должен тебе доложить, что этот терпеть не может Сиверса и строит ему козни, где и как только может. Оба ненавидят друг друга, хотя корчат друг другу приятные гримасы, как в менуэте. Небось, проглотил мой крючок, теперь уж я его вздерну на леску.
- Ненавидят, говоришь ты, друг друга. Но оба дружно работают для Семирамиды...
- Один работает для своей госпожи, а другой старается урвать, что удастся, для себя и для своей голодной семейки. Ненасытный человек, и потому опасный! Многому ты здесь научишься. Слушай только да гляди в оба.
- Сказать по правде, я не за тем приехал, - ответил осторожно Заремба.
- Ищешь карьеры? - задал вопрос без обиняков Воина.
- Хочу восстановить свой утраченный чин. Насколько ты, вероятно, помнишь, я не государственный деятель, а солдат, и всякие другие дела мне чужды.
- Ну что ж, герой из-под Дубенки, будешь и здесь, в Гродно, побеждать всяких там подкоморьих вдовушек и погибнешь смертью храбрых на зеленом поле "фараона". Уж я постараюсь, чтобы случай всегда был к твоим услугам. А вдруг тебе удастся искусить Фортуну.
- Надо с ней померятся.
- Люблю решительные правила. Признайся, однако, в самом ли деле ты приехал только для того, чтобы хлопотать о возвращении в полк? - спросил он неожиданно.
- Да, и рассчитываю, что дядя мне очень поможет.
- Пан кастелян зарежет откормленного быка в честь возвращения блудного племянника и окропит слезами радостное примирение. А что скажут твои прежние товарищи?
- Я ведь возвращаюсь на службу Речи Посполитой.
- Точнее - сейму. Я видел твою подпись на манифесте.
- Но сейчас мне приходится волей-неволей сбросить с себя гордыню и просить прощения.
- Король охотно дарует тебе его, может быть, даже пообещает тебе кое-что, где-нибудь, когда-нибудь. Никто ведь за обещание его судить не будет.
Из всего этого я заключаю, однако, что тебе изрядно надоело считать отцовские скирды и ругаться с мужиками.
- Ты угадал, я предпочитаю уже своих солдат и ученья, - проговорил со смехом Север, довольный тем, что Воина не пристает к нему с чересчур настойчивыми вопросами.
- А что там у вас слышно дома? - спросил Воина как будто между прочим.
- Сейчас, собственно, я хорошо не знаю, - смутился Север. - Я туда не заезжал.
Молодые люди вошли в вестибюль. Из соседних комнат, превращенных временно в уборные для гостей, доносились женские голоса и смех.
- Ну, устраивайся тут как знаешь. Мне нужно на минутку удалиться, проговорил Воина и куда-то скрылся.
Заремба вернулся к раззолоченным дверям. Два лакея в красных фраках и белых париках распахнули их перед ним.
Его охватило тепло, пропитанное приторным запахом духов, восковых свеч, говором человеческих голосов и тренькающими звуками настраиваемых инструментов.
Он остановился в изумлении, оглядывая шикарный зал, огромный, как храм, обитый алой парчой и заканчивавшийся вверху хорами, опиравшимися на четыре белых колонны, из-под которых раззолоченные двери вели в анфиладу раскрытых настежь покоев. Золоченый широкий карниз окаймлял вверху стены, рассеченные белыми мраморными пилястрами на продолговатые панно, в которые были врезаны старинные овальные канделябры из кованого серебра с зажженными восковыми свечами. Сквозь высокие окна светились красным светом зажженные на террасе урны. Круглые зеркала в фарфоровых рамах, поддерживаемые пухлыми амурами, глядели со стен потускневшими глазами. Большие люстры рассеивали томный свет восковых свеч и радужные блики хрустальных висюлек. По лазури сводчатого потолка Горы, обессиленные и усталые, спасались от победоносного шествия Авроры, окруженной богинями и амурами, натягивающими свои серебряные луки. Паркет сверкал, точно ледяная гладь, сквозь которую проглядывали чудные арабески из розового дерева и тиса. Длинные скамьи вдоль стен, обитые красной материей, как будто маняще приседали на изогнутых позолоченных, выточенных под козлиные, ножках. У каждого же из окон и у дверей недвижимо стояли одетые в красное лакеи, готовые на каждое мановение.
На этом шикарном фоне двигалась веселая, блестящая толпа гостей. Всюду было полно людей, смеха, блеска, бриллиантов, обнаженных бюстов, развевающихся локонов, греческих туник, оголенных ног, сверкающих перстней, отливающих всеми цветами радуги, вееров, пылающих взглядов и прелестных головок. Красота, изящество и роскошь царили вкупе и безраздельно. Рой разноцветных фраков, галстуков до половины подбородка, бритых лиц, длинных камзолов, плотно обтягивающих ноги брюк и причесок а-ля Каракалла заглядывал в глаза, расшаркивался и лебезил, юля кругом со звоном пустых слов, нашептываемыми вполголоса секретами и скрытыми от посторонних взглядов улыбками. Иногда краем зала пробирался кунтуш какого-нибудь воеводы - бритая голова, длинные отвисшие усы, золотой пояс, красные сафьяновые сапоги и рука на эфесе сабли. Чинно ступали белые чулки в плоских атласных или бархатных туфлях, шуршали старомодные богатые шелковые роброны, старосветские физиономии в обшитых лентами чепцах окидывали полным ужаса взглядом полуобнаженных дам и, возмущенные падением нравов, стыдливо усаживались где-нибудь в темном углу под хорами.