— Павел Дюган! — грустно и тихо проговорил Лучиан. — И последняя наша надежда исчезла.
— А я приготовил ему конверт с письмом от Кодруца Ангелини, — вздохнул Панаит. — Звонок этого негодяя доконает бедную мать…
— Что будем делать?
Полковник уловил в вопросе подчиненного нотки растерянности.
— Марию Ангелини попросил к телефону незнакомец… — начал излагать свои соображения Панаит. — Предположим, что неизвестным был Павел Дюган. Но столь же вероятно, что это не он. Поэтому встречу с Дюганом нельзя сбрасывать со счетов. После полудня пойдешь к Марии Ангелини… Кто знает, может быть, и выплывет откуда-нибудь этот Павел Дюган.
— Значит, за Марией Ангелини кто-то наблюдал. Как решим с эксгумацией?
— Надо найти какое-нибудь законное основание, — сказал Панаит. — Мария Ангелини должна потребовать, чтобы дали ход этому делу. Попытайся с ней поговорить… Впрочем… Ну разроем могилу, а дальше? Найдем в гробу скелет, может быть, даже обнаружим подтверждение, что человека расстреляли. Для того чтобы установить, принадлежит ли скелет Кодруцу Ангелини, нужно время… На исследование уйдет около двух месяцев.
— Нам все равно необходимо знать, что в гробу — труп или камни? — настаивал Лучиан.
— Решено! Посмотрим, с чем вернется Фрунзэ.
Как только Фрунзэ вошел в прихожую, в нос ударил отвратительный кошачий запах.
— Это здесь, — говорила женщина, ведя его за собой.
Он оказался в темной комнате, обставленной старинной мебелью, в углу, свернутые в трубку, лежали ковры. В комнате был такой спертый воздух, словно она никогда не проветривалась. Он хотел было выяснить, почему в разгар солнечного дня сюда проникает лишь бледный, едва заметный свет, но не успел, так как от пыли, которая поднималась столбом при малейшем движении, его одолел чих. «Куда, черт возьми, я попал? — возмущенно спрашивал себя Фрунзэ. — И это генеральский дом?»
— Parlez vous français?[11]
Капитан вздрогнул. Кто это его спросил? Уж не та ли женщина, которая открыла дверь и проводила его в этот пыльный склад вещей.
— Нет, мадам.
— Мадемуазель.
— …Мадемуазель? — вопросительно повторил Фрунзэ, сдерживая свое раздражение.
— Пашкану.
— Вы мадемуазель Пашкану? — Он был искренне удивлен ее манерой представляться, всем тем, что видел и слышал. А он-то принял ее за прислугу!
— Прошу вас, садитесь!
Фрунзэ не сразу решился на это, боясь поднять вокруг себя очередной столб пыли, отчего дышать было бы вообще невозможно. Наконец он сел и опять принялся чихать.
— Вы простыли? — спросила мадемуазель Пашкану с таким простодушием, что заставила Фрунзэ невольно улыбнуться.
«Куда я попал? — вопрошал себя Фрунзэ, сердясь все сильнее. — И что это за феномен неряшливости передо мной?»
— Не хотите ли воды?
— Нет-нет, — поспешил он отказаться, вообразив, каков будет стакан.
— Вы у нас не были, не так ли?
Благовоспитанность, с которой она говорила, поразительно контрастировала с черным, широко и неряшливо спадающим вдоль ее лишенного форм тела платьем. На ногах у нее были стоптанные тапочки. Она, казалось, не имела возраста, однако ее небрежно зачесанные волосы были седы.
— Мне хотелось бы поговорить с вашим отцом, — объяснил Фрунзэ цель своего прихода, оглядывая этот склад вещей.
— С господином генералом Пашкану? — уточнила она, словно гость нарушил протокол, а она восстанавливала его.
— Да, с господином генералом…
— В такой час? — удивилась она как-то совсем по-детски.
— А почему бы и нет?
Она присела на краешек стула и смотрела на Фрунзэ со все более возрастающим недоумением. Ну как не знать, что именно в это время генерал уединяется в свой кабинет, чтобы поразмышлять в тишине о проблемах войны и мира!
— Хорошо, сударь, но еще никто не осмеливался беспокоить его в такой час! — Глаза ее округлились. Она, казалось, была поражена дерзостью пришедшего мужчины.
— Скажите, что я пришел от господина Чампели.
— Вы его знаете? — воскликнула она, радуясь, что нашелся общий знакомый. — Какой приятный и симпатичный человек! Вчера вечером он заходил к нам попрощаться…
Последние слова мадемуазель Пашкану заставили Фрунзэ насторожиться.
— Я не знал, что он уезжает… — начал он игру.
— В отпуск, и надолго… Когда об этом узнал господин генерал, он очень огорчился.
— А чему огорчаться?