— Думаю, выпью.
— Ты же понимаешь о чём я? Что с Филле и Рулле?
— Говорю же — выпью. А потом буду думать. Если ничего не придёт в голову — завтра-послезавтра наведаюсь в Ринкебю.
— Что, совсем плохо с идеями?
— А у тебя они есть? Два жмура, один со следами насильственной смерти, другой окочурился, это говорит Олаф, от страха. Никто ничего не видел. Мы знаем, что ублюдки давно ходили по краю, мутя с нациками, которые крепко сорятся с африканцами. Ну и что ещё?
— Правда, негусто… О, вспомнила! Этот бухарь между делом вспомнил, что последние пару ночей слышал с чердака какое-то жужжание.
— Поясни.
— Если бы я сама понимала. Говорит, что такой равномерный монотонный треск, как от работающего вентилятора.
— Даже предположить не могу, что тёмные личности ночью на чердаке делают с вентилятором.
— Он тоже не может. Ещё говорил… Гм…
— Так плохо всё?
— Видел, дескать, пару дней назад из окна, как уже в сумерках с соседней крыши на крышу его дома кто-то перелетел. Грузная такая фигура, но летела очень быстро. Да, так и сказал — я ж не буду придумывать.
— Я тебе верю. Значит, скорее всего, завтра в Ринкебю.
— Я с тобой.
— Хрен тебе! Это приказ…
Заехать в социалку Никласа сподвигли слова Кромсателя Нгобо, сына старика Лу Тонго, формального главаря банды гостей из солнечной Африки. По мнению детектива, очень уж загостившихся.
Сегодня визит в Ринкебю может выбить из колеи любого добропорядочного гражданина Стокгольма. На Содерсберга эта суровая данность не распространялась. Во-первых, мало кто, из хорошо знавших Никласа, смог бы назвать его «добропорядочным». Во-вторых, после смерти Марты Никлас окончательно распрощался как с чувством страха, так и с чувством самосохранения. Пожалуй, только Ханна знала истинную причину бесшабашности старшего партнёра, и, хотя и не одобряла такую бесшабашность, но быстро сдалась в попытках воззвать к разуму Никласа. Уход Марты из этого мира не отдалил её от него, а, наоборот, приблизил, дав почувствовать едва ощутимую толщину грани между тем и этим светом. И своей дерзостью, граничевшей с безрассудством, Содерсберг будто стремился прорвать преграду, отделяющую его от жены.
Странно, но чем больше Никлас лез на рожон, тем легче он рожон этот преодолевал. Словно сама смерть пасовала перед его дерзостью. Например, попытка поговорить со старым Тонго без предварительного согласования места и времени, принесения даров или, на худой конец, предъявления ордера вкупе с отрядом спецназа, закончились бы для переговорщика, минимум, больничной койкой. Никлас поговорил и уехал невредимым. Никто даже колеса не удосужился проколоть.
Другое дело, что общение с Лу Тонго не принесло никаких подвижек в деле расследования смерти Филле и Рулле. Никлас, конечно, не ждал откровений и раскаяния от старого бандита, но не ждал и той кучи потустороннего бреда, что свалилась на него. Из многословного, часто бессвязного, то и дело повторяющегося монолога старика, он уяснил только, что чёрные отступились от борьбы за Васастан после того, как обнаружили злой дух, обитавший на одной из крыш района. Бред, щедро сдабриваемый жвачкой из ката. Фокус в том, что мистической версии седого предводителя придерживались и его младшие адепты. Сын Лу по прозвищу Кромсатель Нгобо, провожая Никласа во главе своей свиты головорезов, презрительно бросил в спину:
— Я знаю, ты думаешь, что старик спятил и несёт чушь. За эти мысли я выпотрошил бы тебя в один миг и оставил бы на прокорм местным шавкам. Но радуйся, отец запертил нам трогать белого мудака, явившегося со своими глупыми вопросами. Отец знает, что белый мудак сам столкнётся с тем, что ему кажется бредом спятившего старика. Отец считает, что белому мудаку не нужно мешать. Я уважаю своего отца. Белый мудак уедет отсюда живым и здоровым. Вали на хер, навстречу своей смерти!
Прежний Содерсберг, даже стеснённый мыслями о собственной безопасности, за такие слова походя сломал бы мальцу лицо, не глядя на его недружелюбного вида приятелей. Нынешний даже не обернулся, не торопясь втиснулся за руль и, уже заведя мотор, бросил напоследок:
— Привет папеньке! Если понадобится телефон неплохого психиатра — найди меня.
Подавив желание высунуть в окошко кулак с отставленным средним пальцем, Никлас очень неторопливо тронулся с места. Ни пули, ни камня, ни ругательства вслед — только спокойные, уверенные в своём знании взгляды тёмных глаз. Да, страх для Содерсберга давно уже стал атавизмом, отброшенным хвостом, но равнодушие на иссиня-чёрных лицах заставило его передёрнуться всем телом.