«Я уважаю своего отца». Этот чёрный мудень напомнил Никласу о том, что за повседневной беготнёй он чуть было не забыл о главном.
Никлас никогда не был в ладах со своим отцом. Может, в раннем детстве и был — этого он, конечно, не помнил и сейчас сильно сомневался в этом. Мать злоупотребляла крэком, её лишили родительских прав, когда Ники было три года, и она, это явственно представлялось, была совсем не против отделаться от обузы в лице мужа и малявки, мешавшей ей окончательно воспарить на облаке дури. Отец и тётка пытались заменить мальчику мать, но могли бы стараться получше. Тетка — старая дева, наполненная верой в благостность воспитания в сторогости и запретах. Отец — работник железной дороги, проводник, неделями пропадавший в командировках и уверенный в непогрешимости методов сестры. Возвращаясь, он получал подтверждение ведущей теории о том, что всё положительное в Ники — результат строгого влияния тётки, а до сих пор не выкорчеванные проявления порочности — дурная наследственность. Неудивительно, что вплоть до достижения совершеннолетия Ники, порочность в нём уверенно побеждала благость, а после достижения с лёгкостью вытолкнула уже Никласа из семейного гнезда. Переехав к друзьям, а позже обзаведшись собственным жильём, Содерсберг сознательно «утратил» связь с отцом и тёткой. Родственники не слишком уж тужили по блудному чаду, носившему червоточину материнского легкомыслия. Однако, когда отца частично парализовало вследствие раннего инсульта, именно тётка сдала его в старческий приют — бюджетный дом призрения, почти что ночлежку с минимальным присмотром за пациенами. И именно Никлас, когда комиссия запретила забрать отца на поруки, обеспечил ему перевод в совсем не дешёвую, пускай, отчасти, и муниципальную лечебницу для людей с ограниченными возможностями. Никлас, оплачивая услуги постоянной сиделки, довольно часто навещал старика, хотя и был вынужден признать, что визиты не имеют смысла. С некоторых пор на огонёк к параличу заглянул господин Альцгеймер и нипочём не соглашался уходить. Отец редко узнавал Никласа, чаще принимая его за какого-то Пера, кажется, напарника по поездной работе. С Пером, как догадывался Никлас, у отца были сложные отношения: он постоянно бранил своего воображаемого знакомого, припоминая ему любые мелочи, вроде попорченной простыни или плохо отмытых чайных принадлежностей. Никлас, зная, что сопротивление бесполезно, не пытался переубеждать отца, покорно сносил его ругань, забывая иногда, что он никакой не Пер, а когда Содерсберг-старший особенно входил в раж праведного гнева, даже начинал клясть себя за легкомысленность и разгильдяйство на работе. Но только не сегодня.
Слова проклятого негритоса не шли из головы. Что он там нёс? «Ты не сможешь противиться его напору! Его смех станет последним, что ты услышишь — не самое лучшее, с чем стоит отправляться на другой берег Великой реки. Но никто уже не в силах изменить то, чему следует случиться. Ты связан с духом. Он твоя судьба, а ты — его пожива». Задумавшись, Никлас подскочил от лёгкого касания тонких, изборождённых морщинами стариковских пальцев.
— Ник…
Неожиданно. Должно ведь быть: «Пер, задница ты этакая!» Никлас уже позабыл, когда отец в последний раз обращался именно к нему. Пауза длилась, а он никак не мог найтись, чем ответить. Вместо этого Никлас накрыл пальцы отца своей широкой грубой ладонью.
— Ник… Тебе не следует идти за своими мыслями…
Ну вот — кажущееся просветление стало лишь ложной надеждой. Отец снова начинал вещать. Глупо было подбирать смысл к бреду, срывавшемуся с его персохших дрожащих губ. Но Никлас, вопреки голосу рассудка, прислушался:
— Сын! Не забирайся высоко — до земли неблизко…
Отец находился не в этой реальности. Возможно, он и разговаривал с каким-то другим Ником, но здешний Ник напрягся.
— Па, всё в порядке, я здесь.
— Ник!
— Я — Ник, твой сын.
— Сын! — кажется, отец всё же ближе, чем думалось Нику. — Не ходи в тот дом! Оставь мальчика и его друга, чем бы оно не являлось…
Голос упал с крика до шёпота. Последние слова Ник хоть и расслышал, но не был уверен, что расслышал правильно.
— Эй, па, о чём ты? — он легонько тряхнул старика за плечо. Тот вздрогнул и очнулся. Снова в своём ином мире. Изумлённый слезящийся взгляд, и растерянная кривая улыбка:
— Опять ты здесь? Пер, сколько я тебе буду говорить, чтобы ты не шлялся в третье купе? Петух ты ощипаный, не твоего полёта эти лярвы!
Медсестра, шедшая по коридору, замедлила шаг, обернулась и сдвинула брови, придав своему некрасивому помятому лицу прямо таки инфернальный оттенок, Какое-то мгновение она разглядывала иссохшего старика в инвалидном кресле и нависшего над ним немолодого, грузного, неопрятного мужчину. Содерсберг-младший распрямился, встретил раздражённый взгляд медсестры, виновато улыбнулся и пожал плечами, дескать: сами видите, с кем мы имеем дело… Медсестра не смягчилась, но смолчала, и пошла дальше.