— Булочку с корицей, пожалуйста.
— О’кей, скоро буду.
Дальнобойщик вынимает ключи, вежливо улыбается и выходит из машины. Ноги у него колесом. Шлепает прямо по лужам, не боясь промочить ботинки. Девушка провожает его взглядом. Думает, не поехать ли с ним. Можно было бы попросить высадить ее в Лулео. Лулео достаточно большой город, там можно затеряться.
Хуже всего было на закате. Появлялось ощущение, что еще один день из жизни потерян. Такой же день, как и все остальные. Стоя за кассой, она старалась не смотреть, как темнеет за окнами заправки. В свете флуоресцентной лампы стоять за прилавком — все равно что на сцене. Всем подъезжающим хорошо видно кассиршу с ее замедленными от усталости движениями, с вечно опущенным взглядом. Тонкие волосы, не достающие до плеч, и натянутая улыбка, от которой болели щеки… Сама она как на ладони, но со своего места может разглядеть только тени за рулем.
Заправка находилась в поселке, и ей были известны имена всех, кто сюда заглядывал, но так чтоб лично — нет, она никого не знала. А они, наверное, думали, что знают ее. О ней ходило много слухов. Говорили, что весь мир лежал у ног дочери Бьёрнлунда, но она и пальцем не пошевелила, чтобы вырваться отсюда. А теперь уже поздно. От былой красоты и жизненной энергии не осталось ни следа. Спета ее песня. Из достижений — только сын, да и то никто не знает, как ей это удалось, потому что парня у нее никогда и не водилось. Мальчик возник будто из ниоткуда, и несмотря на все пересуды, никто так и не выведал, кто его отец. Эта тайна до сих пор будоражила умы местных: перебрали всех, кого знали. Только в одном деревенские были единогласны: Лив Бьёрнлунд не такая, как все. Ее можно было бы пожалеть, если б не деньги. Сложно жалеть человека, у которого водятся такие деньжищи.
Она пригубила холодный кофе из автомата и бросила взгляд на часы. Минуты тикали у нее в висках. В девять часов наконец можно покинуть свое место. Если, конечно, голова не взорвется раньше. Однако ночной сменщик появился, когда часы показывали пять минут десятого. Целых пять минут! Если он и заметил ее бешенство, то виду не подал.
— Твой отец ждет снаружи, — только и сообщил он.
Видар Бьёрнлунд припарковался на пятачке за дизельной заправкой, где и всегда. Сидел в старом «вольво», вцепившись крючковатыми пальцами в руль. На заднем сиденье уткнулся в мобильный Симон. Надевая ремень безопасности, Лив задела его рукой, мальчишка оторвался от экрана, и их глаза встретились. Оба улыбнулись.
Видар повернул ключ в замке зажигания, и развалюха вернулась к жизни. Эта консервная банка была родом из начала девяностых. Место ей на автосвалке, а не на разбитых местных проселочных дорогах, но отец и слушать ничего не хотел.
— Она, может, и не мурлычет как кошка, но ездит исправно.
— А тебе не кажется, что пора смириться с неизбежным и разориться на новую машину?
— Только через мой труп! Купить новую машину — это все равно что подтереться деньгами.
Лив повернулась к Симону. Ха, мальчишка! Длинные, торчащие из рукавов руки и такие же длинные ноги, чуть ли не все заднее сиденье занимает. Изменения произошли так быстро, что она и не успела заметить. В один прекрасный день вместо пухлого малыша на сиденье оказался здоровенный детина. Нежный пушок на щеках сменился рыжей щетиной, густеющей с каждым днем. Ни следа от ее ангелочка.
Симон, не обращая на нее внимания, продолжал судорожно стучать пальцами по телефону, погруженный в другой мир, куда ей не было доступа.
— Как дела в школе?
— Хорошо.
— Школа, — фыркнул Видар. — Пустая трата времени.
— Не начинай, а, — попросила Лив.
— В школе можно научиться только трем вещам: пить, драться и бегать за юбками. — Видар повернул зеркало заднего вида, чтобы посмотреть на внука. — Я прав?
Симон опустил голову ниже, но Лив уловила улыбку. Парень еще не утратил способности смеяться над тем, что вызывало у нее бешенство.
— Ты так говоришь, потому что сам не имеешь образования.
— Да на кой мне это образование? Я и без него знаю, как пить и драться. И в юбках у меня недостатка не было. В молодости.
Лив покачала головой и перевела взгляд налес, чтобы не видеть крючковатые руки на руле и не чувствовать несвежее старческое дыхание. Асфальт сменился гравием, деревья встали сплошной стеной. Ни одной машины не попалось им навстречу. Фары освещали только дорогу, все остальное было погружено во мрак. Она расстегнула верхние пуговки на униформе и вонзила ногти в грудь. Чем ближе они подъезжали к дому, тем сильнее чесалось тело, словно хотело выпрыгнуть из плена собственной кожи. Бывало, она расчесывала кожу до крови. Если Симон и Видар и замечали что-то, то ничего не говорили, привыкшие к ее выходкам. Время от времени мобильный Симона вибрировал, требуя его внимания. Старик вел машину, уставившись вперед, и перекатывал желваками. Видно было, что слова вертятся у него на языке, но он не спешил делиться ими.