И что ты думаешь? Пяти польских фунтов смальца хватало на семь-восемь дней. Это правда, как то, что я еврейка!
— А почему теперь больше не появляется рука? — с любопытством спросила Сорка.
— Потому, что теперь уже ни к чему, доченька моя. Мир становится все хуже. Вот возьмем, к примеру, тебя: сколько здоровья мне стоит, чтобы ты иногда молилась в субботу перед Новолетием? И поверь мне, что я в твои годы молилась три раза в день.
— А если я буду молиться три раза в день, то ручка появится? — улыбнулась Сорка.
— Может, и так, попробуй! Но это, доченька, уже не получится. Прежде чем сделать, ты договариваешься с Владыкой мира о воздаянии.
Послышался скрип колес — повозка, запряженная тремя лошадьми, остановилась во дворе. Брайна подошла к окну и принялась вытирать замерзшее стекло.
— Брайна, видишь, тетя Гитл тоже приехала! А вот и Борех, папа и так много евреев, смотри!
— Раз так, Сорка, быстро переодевайся! Не валяй дурака, чего ты ждешь? Я тоже надену другое платье.
— С чего вдруг?
— С того, — улыбнулась Брайна, — что я или полная дура, или немного пророчица. Сегодня, дай Бог, разобьем тарелку[17].
— А я не буду переодеваться! — почти крикнула Сорка.
— Сорка, послушай меня, не смеши людей. Не захочешь, никто тебя заставлять не будет! Сшитое можно распороть, доченька! К тому же он не чужой.
Мордхе в расстегнутой шубе по-хозяйски первым вошел в дом. За ним — миньян[18] замерзших, съежившихся хасидов с посиневшими носами.
— Ну, как дела, Брайночка? — Гитл вкатилась в дом, как бочонок, и обняла старуху.
— Не жалуюсь. А у тебя, Гитл, дорогая? Холодно, да?
Гитл сняла шубу, стянула одну кофту, за ней другую, развернула несколько шалей, и из бочонка превратилась в худую сгорбленную еврейку.
— А где Сорка?
— Переодевается. — Брайна растаяла от умиления. Она уже успела надеть на бритую голову шляпку из цветных лент, украшенную кораллами и позолоченными монетками. — Она ребенок, немного стесняется, ну что я могу вам сказать, Гитл, дорогая, ведь это, чтоб не сглазить, Сорка! Да вот она идет!
— Что же я, не знаю? — Гитл будто бы обиделась на то, что Брайна рассказывает ей о Сорке. — Хорошо знаю, ей есть в кого уродиться!
Хотя Сорка и не хотела быть невестой, она перебрала все свои платья, чтобы на этот раз понравиться и выглядеть красивой. Она сделала прическу, уложила две косы веночком вокруг головы, надела черное креповое платье с застежкой на боку, и, бледная от страха, с покрасневшими от слез глазами, шестнадцатилетняя Сорка словно внезапно повзрослела.
Сорка встала перед зеркалом, будто настоящая дама, приподняла подол платья, подумала, что выглядит как старшая дочь Исроэла Алтера, юная вдова, и с деланой улыбкой вышла к гостям.
— Взгляни, только взгляни, как она вырядилась! — Брайна пожала плечами. — Вся в черном? Почему ты не надела голубое платье? Говорят, что нет…
— Ладно тебе, — перебила ее Гитл, вышла навстречу Сорке и расцеловалась с ней. — Ну, Сорка, как дела? Как же ты выросла, чтоб не сглазить, тебя и не узнать!
Хасиды оживились, сняли тяжелые пальто, разошлись по дому, потирая руки и похлопывая одну о другую:
— Эх, тепло, благодать! Эх!
Они по одному усаживались за стол, тянувшийся через столовую.
Борех в черной капоте из камвольной шерсти с разрезом, в слишком большом бархатном картузе, из-под которого едва виднелось его худое лицо, неподвижно, словно деревянный, сидел за столом.
Сорка равнодушно взглянула на Бореха, будто не понимая, что происходит, и тихо рассмеялась: ей хотелось спросить, у кого он выменял такую шапку.
У кафельной печи стоял юноша, грея спину, и говорил, словно сам с собой:
— Вот это стужа! В синагоге даже вода замерзла!
— Что тут поделаешь? Мы становимся слабее из рода в род. — Резник Шмуэл-Довид, грузный еврей, с поясом поперек огромного живота, шагал по комнате. Вдруг он схватился за печку обеими руками, будто не видя молодого человека, и, покачиваясь, как на минхе[19], сказал ему: — Что мне мороз? Вот лет тридцать назад… В первый год, когда реб Менделе, да благословенна его память, представился. Мы собрали миньян, наняли извозчика и поехали в Коцк на годовщину. Что вам сказать? Был лютый мороз! В такую стужу даже птицы замерзали прямо на ветках! С нами поехал один коцкий старик, святой Лейбуш его звали. Вот это был богатырь! Теперь таких поискать. Тогда носили репсовые капоты, их уже днем с огнем не сыщешь. Как сейчас помню: сидит Лейбуш в репсовой капоте на вате, борода белая от мороза, усы обледенели, и поет, поет. Мороз такой, что трудно дышать, а тот поет, едет к ребе с напевом. Понимаете? Все коцкие — мастера петь! И только мы въехали в город, он потащил нас в микву. А в те времена, чтоб вы знали, в микве не топили, как сейчас, вода была замерзшая. Лейбуш, недолго думая, пробил дырку во льду и окунулся три раза. И бровью не повел! Нет теперь тогдашнего запала, нет! — закончил резник со вздохом и отошел от печи.