Я действительно немного устала, но спать не собиралась. Мой мозг работал вовсю и кипел от вопросов, которые я мечтала обсудить с Эмерсоном. Пока служанка суетилась по комнате, затемняя лампы, поправляя одеяло и помогая мне облачиться в ночную рубашку, я размышляла о том, чтобы Кемит вёл себя более открыто, а не столь подчёркнуто литературно. Да, хорошо, что нас предупредили не открывать сердца незнакомым людям — но вокруг все были чужими, даже Кемит. Что он хотел от нас? Кому мы могли бы доверять?
Уложив меня в постель, служанка начала «прислушиваться к голосу сердца». Я взглянула на тонкие пальцы, лежавшие на моей груди, и подозрение переросло в уверенность.
— Ты не Аменит, — сказала я. — Твои пальцы длиннее, чем её, и двигаешься ты совсем по-другому. Кто ты?
Я приготовилась повторить вопрос по-мероитически, но в этом не было никакой необходимости. Опустив рубашку обратно, она тихо сказала:
— Меня зовут Ментарит.
Ее голос был выше по тону, чем у Аменит — сопрано, а не контральто.
— Могу ли я увидеть твоё лицо? — спросила я и, поскольку она колебалась, продолжила: — Аменит показала мне своё. Мы — друзья.
— Друзья, — повторила она.
— Это означает…
— Я знаю. — Резким движением она откинула назад вуаль.
Моим глазам предстало очаровательное личико, круглее и мягче, чем у её товарки-жрицы, с большими тёмными глазами и нежным ртом. Последняя особенность сильно напоминала Настасена. Девушке она была гораздо более к лицу, нежели принцу, но немного настраивала меня против неё.
— Ты очень красивая, — сказала я.
Она стыдливо опустила голову, как и любая скромная английская девушка, но поглядывала на меня из-под длинных ресниц, и глаза её были яркими и настороженными.
— Ты должна спать, — сказала она. — Ты была очень больна.
— Но сейчас здорова. Благодаря вашему отличному уходу я полностью выздоровела. Разве Аменит не сказала тебе, что мне лучше?
Её гладкий лобик нахмурился, и я повторила вопрос на запинающемся мероитическом. В отличие от Аменит, она не смеялась над моими ошибками.
— Я не говорила с сестрой, — сказала она медленно и чётко. — Её время закончилось, моё началось (?) сегодня.
Я не поняла и переспросила; она объяснила, что первое означало «уход» или «долг», а моя интерпретация второго была правильной. Но когда я попыталась продолжить разговор, она приложила пальцы к моим губам.
— Ты спишь сейчас, — повторила она. — Говорить не хорошо.
Она отступила в угол комнаты и уселась на низкий табурет. Через несколько мгновений занавес, отделявший соседнюю комнату, отбросили в сторону. И появился Эмерсон. Он был одет в особенно красивый тканый халат с ярко-голубыми и шафрановыми полосами, и нёс одну из глиняных ламп. Возможно, именно она заливала розовым румянцем его лицо, но я считала иначе.
— Иди, служанка, — сказал он по-мероитически, запинаясь. — Сегодня вечером я с моя женщина. Это время… э-э… Я хочу… э-э… — Его природная скромность одержала верх, и речь не удалась, ибо его изучение языка не продвинулось так далеко, чтобы включить эвфемизмы для деятельности, которую он имел в виду. Прибегнув вместо этого к языку жестов, он задул лампу и двинулся к Ментарит, указывая на дверь и хлопая по ней ладонью.
Думаю, Ментарит прекрасно всё поняла. Издав приглушённый звук — то ли вздох, то ли хихиканье — она отступила к двери. Я наблюдала за происходящим, давясь от смеха, а другое чувство, уверена, называть не стоит. Выражение безмятежного удовлетворения разлилось по лицу Эмерсона после того, как он прогнал её. А затем направился большими шагами к кровати, где я лежала — слишком широкой для меня, но смущение вскоре было преодолено неизмеримо более сильными ощущениями. Это продолжалось долгое время. Больше ничего не скажу.
Когда всё завершилось, и мы лежали в приятной истоме после удовлетворения супружеской привязанности, Эмерсон прошипел:
— Теперь мы можем спокойно говорить, не боясь быть услышанными.
Я слегка изменила положение, потому что он говорил прямо в ухо, что производило не неприятное, но отвлекающее действие. Эмерсон сжал меня в объятиях:
— Это была не единственная причина присоединиться к тебе, Пибоди.
— Ты чрезвычайно эффективно продемонстрировал свой основной мотив, мой дорогой Эмерсон, но почему бы не воспользоваться ситуацией? Я полагаю, у тебя родился блестящий план побега?
— Побега? От чего? Чёрт возьми, Пибоди, выйти из этого здания не представляет труда. Но что потом? Без верблюдов, воды и запаса еды у нас нет ни единого шанса вырваться отсюда, даже если предположить, что я смогу найти вход в туннель, по которому мы шли сюда, а я не смогу.
— И что ты предлагаешь? Ибо я полагаю, ты устроил это романтическое свидание не только для того, чтобы перечислить, что именно мы не в состоянии сделать.
Эмерсон усмехнулся.
— Милая моя девочка, как замечательно слышать, что ты снова принялась бранить меня. Но если ты забыла свою истинную причину организации этого свидания…
— Ладно, Эмерсон, прекрати. А точнее — пожалуйста, отложи то, чем ты занят, пока мы не пришли к решению, как преодолеть наши трудности, потому что я не могу думать, когда ты…
После ещё одного интервала Эмерсон проговорил, прерывисто дыша:
— Ты слишком много болтаешь, Пибоди, но какое удовольствие затыкать тебе рот вот таким образом! То, что я хотел сказать, когда твоё присутствие отвлекло меня — абсолютно ясно, что нет никакой необходимости в побеге. Мы даже не приступили к изучению этого замечательного места. Возможности для научных исследований безграничны!
— Нет смысла повторять, что я разделяю твой энтузиазм, мой дорогой. Но я заметила несколько зловещих признаков…
— Ты всегда видишь зловещие признаки, — проворчал Эмерсон.
— А ты всегда их игнорируешь, если они вступают в противоречие с твоими намерениями. Мистер Форт — мог он или не мог — но хотел отсюда уйти, однако неоспоримым фактом является то, что он этого не сделал. Я не призываю немедленно бежать; я только хочу убедиться, что, когда мы будем готовы, нам позволят это осуществить. Не хочешь же ты провести здесь остаток своей жизни, так ведь? Даже если тебя назначат советником и наставником царских детей.
— При отсутствии табака для моей трубки и постоянном наличии запелёнутых женщин рядом с нами? Вряд ли.
— Я рада, что к тебе вернулась легкомысленность, Эмерсон. Другой зловещий (или, если угодно, существенный) признак, о котором я упоминала — конфликт между двумя принцами. Ты был совершенно прав (я подумала, что пора подпустить немного лести), когда отметил, что политическая борьба такого рода везде одинакова. «Кто не со мной, тот против меня» — девиз, который верен здесь так же, как и в нашей части мира. Вряд ли можно предположить, что нам удастся остаться нейтральными, а в обществе, подобном этому, политическая оппозиция склонна к насильственным действиям.
— Очень приятно, — ухмыльнулся Эмерсон, подтверждая это удовольствие некими демонстрациями, — иметь дело с таким быстрым и логическим разумом, как твой, моя дорогая Пибоди. Я признаю убедительность твоих аргументов. Следует предвидеть худшее для того, чтобы быть готовыми ко всему. Почти наверняка имеются партия или группы людей, которые не захотят, чтобы мы уехали. Следовательно, необходимо заручиться союзниками, которые смогут снабдить нас всем необходимым для путешествия по пустыне.
— Считаешь, нам нужно предложить помощь одному из принцев-кандидатов в обмен на его обещание помочь нам уйти?
— Ну, не настолько по-маккиавеллиевски[119]. Я уже склонен помочь нашему другу Тареку.
— Я тоже. Я очень привязалась к нему, когда он был Кемитом, а рот Настасена мне не нравится.
Эмерсон взревел от смеха, который я прервала стремительно и эффективно. Пока он пытался отдышаться, я серьёзно продолжала:
— Физиогномика[120] является наукой, Эмерсон, и я всегда увлекалась её изучением. Итак, мы бросаем камень на чашу весов Тарека?
— Обязательно. Мне трудно понять, почему нас так стремились заполучить — ибо так и обстоят дела, Пибоди, я убеждён в этом — и почему наше присутствие так важно.