— Вот это да! — воскликнула я, обращаясь к Эмерсону. — Кажется, мы по-прежнему почётные гости. На самом деле я ожидала, что Песакер потребует предать нас смерти.
— Как раз наоборот. Он пригласил нас остаться здесь, в святилище храма.
— Да, — нетерпеливо добавил Рамзес. — И она — мама, ты слышала…
— Конечно, Рамзес, мой слух абсолютно нормален. Но, признаюсь, я не поняла, что она сказала.
Наши служители, болтая между собой, сопровождали нас к выходу. Осторожно шаркая ненавистными сандалиями, Эмерсон ответил:
— Язык религиозного ритуала часто сохраняет архаические формы. Выживание коптского наречия, на котором не говорили в течение сотен лет, в египетской христианской церкви — чтоб тебя черти взяли!
Последнее относилось не к церкви (по крайней мере, в данном случае), а к сандалии, слетевшей с ноги.
— Но мама, — сказал Рамзес, чуть ли не подскакивая от волнения. — Она…
— Ну да, — ответила я. Носильщики уже ждали; ворча, Эмерсон забрался в паланкин. — Она-Которой-Следует-Повиноваться — как и эта таинственная дама[134]. Скрытая под белыми одеждами, ибо невероятная красота этой женщины воспламеняет страсть у всех, кто её увидел…
Голова Эмерсона внезапно появилась между занавесками паланкина. Он сильно хмурился.
— Ты опять цитируешь выдумки какого-то чёртова писателя, Пибоди? Залезай в паланкин!
— Но папа! — Рамзес чуть не кричал. — Она…
— Делай то, что тебе сказал папа, Рамзес, — перебила я и заняла своё место.
* * *
Обратный путь показался более длинным, чем путешествие в храм — возможно, потому, что мне не терпелось обсудить знаменательные события прошедшего вечера с Эмерсоном. Мы могли бы даже улучить несколько минут, чтобы остаться наедине, ибо Ментарит (или Аменит, кто знает) будет занята со своей хозяйкой, прежде чем вернётся к нам.
Однако ожидания не оправдались. Доставив нас в комнаты, носильщики удалились. В отличие от наших спутников. Эмерсон, который снял сандалии и нёс их в руке, обратился к близстоящим и резко заявил им:
— Спокойной ночи.
Они ответили улыбками и поклонами и не двинулись с места.
— Проклятье, — чертыхнулся Эмерсон. — Почему они не уходят? — Он настойчиво указал на дверь.
Жест был истолкован неправильно. Один из мужчин забрал сандалии из рук Эмерсона; двое других метнулись к нему и стали снимать украшения.
— Кажется, они готовят тебя ко сну, — объяснила я, пока Эмерсон отступал, как лев, загнанный в угол гнавшейся за ним стаей шакалов. — Это знак уважения, Эмерсон.
— Уважение… — прошипел Эмерсон, пятясь к дверям своей комнаты, преследуемый заботливыми слугами.
Я смирилась с необходимостью получить такие же знаки внимания от дам. Пока их руки ловко и почтительно двигались, лишая меня торжественного наряда, распуская волосы и облачая меня в самую мягкую из льняных сорочек, я говорила себе, что необходимо всесторонне приспосабливаться к различным обычаям, каким бы болезненным ни был опыт. Когда женщины уложили меня в постель, мне вспомнились средневековые ритуалы — молодожёнов к брачной постели сопровождали орды доброжелателей, многие из которых были в заметном подпитии, и все не скупились грубые шутки. Дамы, по-моему, не были пьяны, но хихикали, не переставая; и когда одна из них, вращая глазами, указала на дверь в комнату Эмерсона с серией чрезвычайно выразительных жестов, остальные снова завизжали и захихикали.
За дверью не было слышно ни единого звука, шторы оставались закрытыми. Дамы расположились рядом с моим ложем и выжидательно смотрели на меня.
Всё выглядело довольно забавно, но как же мне быть? Мой бедный Эмерсон не сможет выйти, пока они здесь. Я приподнялась и обратилась к белой завуалированной фигуре, сидевшей на привычном месте у стены:
— Ментарит, скажи им, чтобы они ушли.
Это разбило их сердца, но пришлось подчиниться. Ментарит ушла вместе с ними. Через мгновение занавесь дрогнула и отодвинулась в сторону как раз достаточно, чтобы позволить появиться голове Эмерсона. Его глаза медленно, настороженно осмотрели всю комнату. Затем, остановившись только для того, чтобы погасить единственную оставшуюся лампу, он подошёл ко мне.
— Как ты избавилась от них, Пибоди?
— Попросила Ментарит отправить их прочь. Видимо, она тоже из тех, кому следует повиноваться. А ты?
— Я отпустил их сам, — сказал Эмерсон с дьявольской ухмылкой.
— От них сплошное неудобство, согласна, но думаю, что они являются признаком повышения нашего статуса. Удивительно, не правда ли? Я полагала, что нас накажут, или, по меньшей мере, строго отчитают за вмешательство в наказание реккит; вместо этого мы стали ещё более почитаемыми персонами.
— Или внушающими страх, — продолжил Эмерсон. — Хотя это и кажется маловероятным. Увлекательная церемония, согласна?
— Да, безусловно. Я считаю, можно с уверенностью предположить, что сегодня вершился один из религиозных ритуалов, выполняемых через определённые промежутки времени, дабы почтить богов. Нас удостоили чести лицезреть его.
— Больше, чем привилегия, — задумчиво ответил Эмерсон. — С профессиональной точки зрения случившееся просто замечательно, но ещё более примечательным, на мой взгляд, является тот факт, что нас пригласили присутствовать.
— Но, вероятно, существовали и злодейские замыслы, о которых мы и не подозревали, — бодро поддержала я. — Может быть, Верховный жрец Амона надеялся таким образом заполучить нас и подвергнуть лишению свободы и неслыханным пыткам. Или, возможно, Верховная жрица Исиды строила подобные планы в отношении наших скромных персон. Но кто эта другая женщина, богато одетая, которая делала такие… такие неподобающие авансы статуе Амона?
— Очевидно, она представляла наложницу бога, — промолвил Эмерсон. — Я не мог разобрать её титул, хотя Песакер называл его несколько раз. — Он обнял меня и поцеловал в макушку.
— Верховная жрица Амона? — Я отклонила голову назад. Губы Эмерсона двигались по направлению к моему храму.
— Звучало совсем иначе. Другая леди, со всей запелёнутой свитой, была, конечно, Верховной жрицей Исиды. Обе могут быть дочерьми короля, что вызывает вопрос о том, какой реальной политической властью, в отличие от духовного сана, они обладают на самом деле. Как-нибудь я намерен написать на эту тему…
— Я уже начала писать… — пробормотала я.
— Мама! Папа!
Это был не крик о помощи из соседней комнаты. Это был проникновенный шёпот, прозвучавший совсем рядом с нами.
Каждый мускул в теле Эмерсона задрожал. Каждый мускул в моём теле отозвался болью, ибо его руки сжали меня, как стальные полосы. Я протестующе захрипела.
— Прошу прощения, Пибоди, — сказал Эмерсон, расслабивший хватку, но не зубы. Моя щека ощущала, как они сжимаются и скрежещут.
Я не смогла ответить. Эмерсон похлопал меня по спине и повернулся на бок.
— Рамзес, — прошептал он очень тихо. — Где ты?
— Под кроватью. Я искренне извиняюсь, мама и папа, но до сих пор вы не хотели меня слушать, хотя абсолютно необходимо, чтобы вы…
Матрасные пружины (ремни из плетёной кожи) скрипнули, когда Эмерсон приподнялся и подпёр подбородок рукой.
— Я никогда не давал тебе раньше крепкой взбучки, Рамзес, а?
— Нет, папа. Если ты чувствуешь, что моё нынешнее поведение заслуживает такого наказания, я приму его без обид. Я никогда не опустился бы до подобного трюка, если бы не чувствовал…
— Молчи, пока я не разрешу тебе говорить.
Рамзес повиновался, но в воцарившейся тишине я слышала его частое дыхание. Казалось, он был на грани удушья, и я искренне пожалела, что этот факт не соответствовал действительности.
— Пибоди, — произнёс Эмерсон.
— Да, дорогой?
— Когда мы вернёмся в Каир, напомни мне поговорить с директором школы Академии для молодых джентльменов.
— Я пойду с тобой, Эмерсон. — Теперь, когда первое потрясение миновало, я начинала понимать юмор ситуации. (Я славлюсь своим чувством юмора. Моя способность подшучивать не раз помогала мне и моим друзьям выходить из сложных положений.) Но раз уж он здесь, давай разрешим ему ненадолго остаться. Возможно, он внесёт какой-нибудь вклад в нашу оценку церемонии.